Великий тес

Ничего, кроме глаз, не осталось от прежнего непутевого брательника. Да и глаза были не те, что прежде. И в них появилось что-то чужое. И узнавал, и верил и не верил Иван, что под этой личиной скрыт тот самый беспомощный брат, которого он согревал теплом своего тела под печкой в разбитом Серпухове.

Умом понимал — он. Но не смог обнять толмача. Смутился. «Ни к чему это, на глазах товарищей и врагов!» — подумал, оправдывая себя.

Два всадника безбоязненно подъехали к лодке и казакам. Не было приязни в их лицах, но не было и ненависти. Иван кивнул Черемнинову. Тот в ответ развел руками.

— Зовут на пир! — прошепелявил толмач. — Не бойся, хубун не обманет.

— Поговорить хотят, прежде чем дать виру⁵⁹, — согласился Черемнинов. Надежда решить спор мирно радовала его.

По знаку атамана казаки защипнули фитили. Верховые поехали впереди них шагом, указывали путь. За ними ковылял толмач с кобылкой в поводу. Рядом с ним шел Похабов.

— Кто тебя так разукрасил? — спросил наконец.

— Медведь прошлый год подрал!

— Ты у братов в холопах или выкрестился? — тут же спросил Иван, не любопытствуя о схватке с медведем.

— Вольный я! — вздохнул толмач. — Крест ношу, — вынул из-под халата и показал носильный кедровый крест на гайтане. — Да и нет у них никакой веры. — Снова прижал губу рукой. — Старым, черным, шаманам изверились. Желтым, славящим Бурхана, не доверяют. Я их к нашей вере склоняю! — добавил с жалкой гордостью. И заговорил, исподволь оправдывая себя и братов:

— Прошлый-то раз, когда енисейцы Бояра пленили, он ехал в острог доброй волей. Кабы миром да лаской, они бы давно в подданстве были. Аманкул, бывший главный бурятский хан, булагат с их кочевий выгнал. Они сюда, ближе к казачьему острогу, неволей пришли.

В шепелявом говоре брата атаману почудился укор всем служилым. Он едко усмехнулся в бороду, посмотрел в глаза Угрюму, перевел взгляд на изуродованные щеки и опять не узнал его.

— Бог не дал! — ответил коротко.

Толмач продолжал говорить, а Иван внимательно слушал и начинал понимать, что случилось за Шаманским порогом.

— Прежде мунгалы спокойно жить не давали, но был порядок. Теперь мунгалы никого не трогают. Тунгусы Аманкула убили. Теперь все грабят. И хуже прежнего стало. Пришли стрельцы, обещали сделать порядок и вернуть булагатам прежние выпасы в степи. Бояр дал им ясак. Стрельцы уплыли, приплыл Васька-атаман. Хотели с ним миром договориться. Он давай орать, что прежний ясак, в Енисейский острог, неправильный. Надо давать в Красноярский. Наши люди его казаков не били. Но выехали конными и к себе не пустили. Он обратно ни с чем поплыл, аманатов силой взял. Ваши казаки их вернули и стали просить награду.

— Кто? Васька Черемнинов? — встрепенулся Иван и, обернувшись, бросил через плечо быстрый и злой взгляд на стрельца. — Выкуп дали?

— Дали! Десять соболей добрых. Сам видел. А после давай награду в почесть послам просить. А как увидели, что булагаты осерчали, испугались. Стали аманатов требовать, чтобы уплыть. Тут они и взбесились. Пастух стрельнул из лука. Бояркан его в яме держит. Но вам не даст. Отдать не раба, а родственника, хоть бы и бедного, большое бесчестье! — Толмач взглянул на атамана так, будто намекал на какое-то свое бесчестье в прошлом.

Насколько шагов они шли молча. Затем Похабов мотнул бородой, хмыкнул, строго спросил брата:

— Знаешь, сколько с меня взяли роста с твоей кабалы? Больше половины годового денежного жалованья. Меченка чуть не сдохла от обиды и бесчестья. — Усмехнулся, заговорил теплей, поглядывая на белую юрту: — А ведь мы с тобой впервые поговорили как родственники. Прежде-то ты все бычился, фыркал, завидовал. А чему? Я ведь на жалованье пешего казака. Ты с промышленными в неделю прогуливал больше, чем я за год получаю.

— Отдам! — сипло прошепелявил Угрюмка, замыкаясь. Долго ковылял молча.

Иван раздраженно махнул свободной рукой от безнадежности вразумить младшего.

— Живи как знаешь! — обронил жестко.

Толмач стал прихрамывать сильней, зашагал торопливей. На ходу бросал гортанные звуки встречавшим людям, будто распоряжался.

Возле белой юрты горели костры. Косатые мужики свежевали бычка и двух баранов. Женщины в белых тюрбанах с закатанными рукавами халатов перебирали внутренности, срезали мясо с костей, бросали его в котлы и поддерживали огонь. Явной неприязни к казакам никто не показывал.

Филипп Михалев забежал вперед. Удивленно взглянул на атамана. Рыкнул с хрипотцой:

— Ну и морда у тебя! Чего опять удумал? Покаются браты за убийство — и ладно!

— Выкуп пусть дадут за Вихорку! — жестко блеснул глазами Похабов.

— Понятно! Без этого нельзя! — согласился казак, опять торопливо забегая вперед. Опасливо взглянул на бляху шебалташа. — Снял бы! — про-канючил жалобным голосом. — Одна голова сильно на князца походит! Не обидеть бы.

— Они все на одно лицо! — скрипнул зубами атаман.

Осенний денек после полудня так разгулялся, что оттаяла мошка. Ласково и сонно полезла в глаза и уши. На братском стане приятно пахло скотом, парным молоком и сохнущей травой.