Великий карбункул

общество. Без боязни удариться в дифирамбы это собрание можно было бы

назвать блистательным, потому что, в согласии с модой того времени, дамы

красовались в обширных фижмах из богатейших шелков и атласов, а мужчины

сверкали золотым шитьем, щедро украшавшим пунцовый, алый или небесно-голубой

бархат их кафтанов и камзолов. Последнему виду одежды придавалось

чрезвычайно важное значение: он почти достигал колен и обычно бывал расшит

таким множеством золотых цветов и листьев, что на изготовление одного такого

камзола порой уходил целый годовой доход его владельца. С нашей нынешней

точки зрения - точки зрения, отразившей глубокие изменения в общественном

устройстве, - любая из этих разряженных фигур показалась бы просто нелепой; но в тот вечер гости не без тщеславия ловили свои отражения в высоких

зеркалах, любуясь собственным блеском на фоне блестящей толпы. Как жаль, что

в одном из зеркал не застыла навеки картина этого бала! Именно тем, что было

в нем преходящего, такое зрелище могло бы научить нас многому, о чем не

следовало бы забывать.

И не досадно ли, что ни зеркало, ни кисть художника не донесли до нас

хотя бы бледного подобия того, о чем уже упоминалось в этой истории, -

вышитой мантильи леди Элинор, наделенной, по слухам, волшебной властью и

всякий раз придававшей ее владелице новое, невиданное очарование. Пусть

виной этому мое праздное воображение, но загадочная мантилья внушила мне

благоговейный страх - отчасти из-за магической силы, которую ей приписывали, отчасти же потому, что она вышивалась смертельно больной женщиной и в

фантастически сплетающихся узорах мне чудились лихорадочные видения, преследовавшие умирающую.

Как только был закончен ритуал представления, леди Элинор удалилась от

толпы и осталась в немногочисленном кругу избранных, которым она выказывала

более благосклонности, чем прочим. Сотни восковых свечей ярко озаряли эту

картину, выгодно подчеркивая ее живописность; но леди Элинор, казалось, не

замечала ничего; порой в ее взгляде мелькало скучающее и презрительное

выражение; однако от собеседников оно скрывалось за личиной женского обаяния

и грации, и в ее глазах они неспособны были прочесть порочность ее души. А

прочесть в них можно было не просто насмешливость аристократки, которую

забавляет жалкое провинциальное подражание придворному балу, но то более

глубокое презрение, что заставляет человека гнушаться общества себе подобных

и не допускает даже мысли о том, чтобы можно было разделить их веселье. Не

знаю, в какой мере позднейшие рассказы о леди Элинор подверглись влиянию

ужасных событий, вскоре последовавших; так или иначе, тем, кто видел ее на

балу, она запомнилась страшно возбужденной и неестественной, хотя в тот

вечер только и разговоров было, что о ее несравненной красоте и неописуемом

очаровании, которое придавала ей знаменитая мантилья. Более того, от

внимательных наблюдателей не ускользнуло, что лицо ее то вспыхивало жарким

румянцем, то покрывалось бледностью, и оживленное выражение сменялось на нем

подавленным; раз или два она даже не смогла скрыть внезапно охватившей ее

слабости, и казалось, что она вот-вот лишится чувств. Однако всякий раз она, нервически вздрогнув, овладевала собою и тут же вставляла в разговор

какое-нибудь живое и остроумное, но весьма ядовитое замечание. Слова ее и

поведение были настолько необъяснимыми, что должны были насторожить всякого

мало-мальски разумного слушателя; в самом деле, при виде ее странного, бегающего взгляда и непонятной улыбки трудно было удержаться от сомнения в

том, действительно ли она говорит то, что думает, а если так, то в здравом

ли она уме. Понемногу кружок гостей, центром которого была леди Элинор, начал редеть, и скоро там осталось только четверо мужчин. Эти четверо были

капитан Лэнгфорд, уже знакомый нам офицер; плантатор из Виргинии, прибывший

в Массачусетс по каким-то политическим делам; молодой англиканский

священник, внук британского графа; и, наконец, личный секретарь губернатора, чье подобострастие снискало ему некоторую благосклонность леди Элинор.

Время от времени в зале появлялись губернаторские слуги в богатых

ливреях, разносившие на огромных подносах французские и испанские вина и

легкие закуски. Леди Элинор, отказавшись даже от капли шампанского, опустилась в глубокое, обитое узорчатой тканью кресло с видом крайнего

утомления, причиненного то ли царящей вокруг суетой, то ли тем, что все это

зрелище ей смертельно наскучило. На мгновение она забылась и не слышала ни

смеха, ни музыки, ни голосов; и в это время какой-то молодой человек

приблизился к ней и преклонил перед ней колено. В руках он держал поднос, на

котором стоял серебряный кубок чеканной работы, до краев наполненный вином; и юноша преподнес ей этот кубок с таким благоговением, словно перед ним была

сама королева, или, вернее, с таким молитвенным трепетом, как если бы он был

жрецом, творящим жертвоприношение своему идолу. Почувствовав, что кто-то

прикоснулся к ее одежде, леди Элинор вздрогнула, открыла глаза и увидала

юношу с бледным, искаженным лицом и спутанными волосами. Это был Джервис

Хелуайз.