Великие дни. Рассказы о революции

«Подожди, Иваницкий, — ласково сказал ему цыган. — Ты барин, но барство у тебя не такое, конечно, как у буржуев. Ты аристократ. Тебе все металлистов да печатников подавай, — продолжал он, обращаясь к белесому. — А много ли у нас металлистов да печатников, в нашем городишке? „Пролетарии всех стран, соединяйтесь!“ — сказал он знакомые мне, призывные, но непонятные слова. — Это не только металлисты и печатники. Это все, кому капитал оставил только пару рук. Вот как ей», — сказал он и протянул ко мне руку, не то указывая на меня, не то ожидая моего рукопожатия. Он улыбнулся, я увидела его большие зубы.

«Это он и есть конокрад, цыган…» — еще раз подумала я, но он улыбнулся ласково, и взгляд его черных глаз был горячий и прямой. Я протянула ему руку, с непривычки немного совестясь: хотя он был одет очень плохо, но костюм его все-таки скорей был господский, а мне никто из господ руки не подавал.

«Ты у кого служишь, товарищ?» — спросил он.

«У Снежкова…» — сказала я тихо.

И вдруг все в комнате перестали разговаривать, и замолчали, и стали смотреть на меня.

«У Снежкова? У адвоката?» — переспросил тот, кого называли Иваницкий.

«Политика Соломона начинает приносить свои плоды», — сказала девушка и захлопала ладошками.

И все они хлопали, смеялись. Я смотрела на них, как на веселых детей, я никогда раньше не видела, как аплодируют. А он, этот Соломон, веселый, добрый, еще раз сильно схватил мою руку и сказал:

«Это хорошо, очень хорошо, что ты к нам пришла. Очень…»

Он открыл рот, вот-вот уже начал говорить что-то, но, точно захлебнувшись, замолчал, отвернулся от меня к тем, что были в комнате, и сказал:

«Товарищи… я должен с ней отдельно поговорить!» — и вышел со мной из комнаты.

Там был маленький коридорчик с одним окном и стояла большая корзина с книгами. Он посадил меня на подоконник, а сам сел на книги.

И второй ленинский декрет… Исполнилась вековая мечта русского крестьянина. Нет больше помещиков! Земля стала всенародным достоянием и переходит в пользование всех тех, кто на ней работает!

«Ты знаешь, чем занимается твой хозяин?» — спросил он.

«Он адвокат…» — ответила я.

«А что это такое?» — спросил он.

«Защищает по суду».

«Кого защищает?»

«Людей».

«Каких людей?»

Я не знала, что сказать. Каких людей? Я видела этих людей. Они приходили и уходили. Они были разные, а он хотел, чтоб я о них сказала что-то одно. Я не знала, что сказать.

«Богатых людей», — сказал он, опустив легко и быстро кулак, точно заколотив гвоздь, и он встал и прошел по комнате. На нем были довольно смешные, серые в полоску, мятые брюки, порванные книзу. «Зашить бы…» — подумала я самой какой-то боковой мыслью. «Богатых людей… — повторил он еще раз. — Купцов. Фабрикантов. Мельников. А много ли ты видела мужиков или мастеровых, которых бы он защищал?» — спросил он.

«Не видела», — ответила я, а сама удивлялась, так как слова этого человека ничего нового мне не говорили, они указывали на то, что я сама видела, но о чем думала как-то неясно, точно во сне, а он сейчас расталкивал мои мысли, как расталкивают заспавшегося человека.

«Та жизнь, которая была раньше и которую мы уничтожаем, — сказал он, — держалась на праве сильного. Сильные всегда хотят съесть слабых. Самым слабым считается тот, у кого имущества меньше. Ты деревенская?»

«Да».

«Ну, так ты знаешь этот порядок — богатый мужик давит бедного».

Он подтвердил свои слова молчанием. Я тоже молчала. Это было верно, говорить мне было нечего.

«У твоего барина ремесло состоит в том, чтобы помогать сильным, то есть богатым, грабить бедных так, чтобы бедные соглашались, чтоб их грабили. Ты подумай… — сказал он, подходя ко мне, и, засунув руки в карманы, заглядывал мне в глаза выпуклыми, горяче-карими глазами. — Ты подумай: ведь бедных-то больше, чем богатых, ведь если бы они все поняли обман, они бы выгнали богатых. Но они не выгоняют. Почему? Потому что богатые умеют уговорить бедных, что это так надо, чтоб рабочие работали на фабрикантов, а крестьяне — на помещиков, на кулаков. Надо задурять, надо доказывать, что это так и нужно, и для этого существуют такие люди, как твой барин, — адвокаты, защитники… И чем больше имущества, чем больше денег получает барин, тем лучше он защищает… Но бедные по темноте, по невежеству хотя и дают себя грабить, но они ж понимают, что их грабят? Верно?»

Я кивнула головой. Все, что он говорил, было очень ясно и правильно, но я не привыкла, чтоб слова были такие правильные, я привыкла, что словами обманывают, усыпляют, хитрят. А вдруг здесь тоже обман? Ведь он каторжник, конокрад…

Прищурившись, я посмотрела на него, — он говорил быстро, с какой-то широкой добротой, яростно и весело скаля свои большие зубы, потрясая кулаками:

«А нас мильоны, понимаешь, мильоны народа! И нам надо не слушать их уговаривающие слова, а больше смотреть за их грабительскими делами. У них право силы. Ну что ж, — ощерясь, сказал он. — сила так сила. Если мы все, пролетарии всех стран, соединимся, мы будем тоже сила…»

Так объяснял он мне революцию. Он объяснял моего барина. И я видела его ясно, лучше чем когда-нибудь.