Великая степь

А начальника Отдела пернатые решили прихлопнуть или в ходе операции, или потом — когда ликующее освобождённое население начнёт украшать фонари сатрапами и угнетателями. Здравую мысль о том, что поспешная утренняя ликвидация подполковника мгновенно поднимет на ноги Отдел и всю Девятку, серьёзно осложнив операцию, — эту банальную идею внушил заговорщикам негласный сотрудник Гамаюна, занимавший в иерархии «орлят» не последнее место. Всё бы хорошо, но…

Чуял Гамаюн во всём этом деле некий посторонний запашок — а на свой нюх он привык полагаться. Больно уж всё ко времени, вся эта карнавальная революция… Как раз к отключению. И кавалерия Нурали-хана за холмами — лишь протруби.

Ни о том, ни о другом «орлята» не знали и знать не могли. Но назначили выступление именно на сегодня. Значит? Вариант простой — к этим придуркам внедрён и мягко на них влияет не только человек Отдела. Есть ещё кто-то за кулисами — и цели его, мягко говоря, непонятны.

Ясно одно: если покушение на Гамаюна всё же состоится, то агент в штабе «орлят» — канал для дезинформации. Используют его втёмную, или переметнулся, — неважно. Важно другое. Возможностей проверить этот источник нет. Водевильный путч может оказаться ширмой для чего-то смертельно опасного. И если…

Короче, с Гамаюном или без него, но Отдел нанесёт в случае покушения немедленный превентивный удар. Страшной силы слепой удар по площадям. «Двойку» отключат так, что включать будет нечего. Орду Нурали-хана выметут огненной метлой — так, что вести давно запланированные масштабные переговоры будет не с кем. «Орлята» вкупе с борцами за другие идеи будут немедленно повязаны и мгновенно, пока не зашевелились «демориальцы» и жёны-друзья-родственники, водворены на гауптвахту, и там срочно вспыхнет бунт, жестоко подавленный с применением оружия — и оппозиции в Девятке не станет.

Совсем не хотелось Гамаюну подобного поворота событий. На счету каждый человек — а завихрения с заговорами скоро пройдут, люди перестанут рваться с пеной у рта к штурвалу — как только сообразят, что штопор перешёл в управляемое пике. В полёт хоть куда-то…

И с Нурали, понятно, надо договариваться — а не втягиваться в бесконечную войну. И «двойку» отключать надо с умом, не рубить сплеча. Но рисковать всем и всеми Гамаюн не мог.

А ещё — Гамаюну просто хотелось пожить. Да вот выпала такая лакмусовая бумажка. Собственная голова.

3

…Он вышел на набережную — ею именовалась бетонная дорожка по краю скального обрыва с бетонной же оградкой. Никто не выстрелил из многочисленных окон трёх самых удалённых от центра домов жилого городка — дальше лишь гаражи и периметр. Даже не попытался приступить к процессу выстрела — а закончить сие действие едва бы позволили, ребята Ткачика прикрывали окна плотно. Хотя профи в антиснайперских делах был среди них лишь Лягушонок. И не в одних антиснайперских. Но практический зачёт для молодых не состоялся… Ну и ладно. Пошли дальше.

Гамаюн пошёл дальше, вглядываясь в серовато-белёсую даль озера — вид с высокого берега открывался роскошный. Балхаш больше похож на море — противоположного берега не видно, а свой — от горизонта до горизонта. И вода — солёная. Не чуть солоноватая, как до Прогона, — солёная.

Жить летом, да у тёплого моря, — курорт, а вот зимой, резко-континентальной зимой… Зимой Девятка чуть не вымерзла. Система центрального отопления, не рассчитанная на такую солёную водичку, накрылась быстро и бесповоротно. Опреснитель. Котельная. Трубы и радиаторные батареи в квартирах.

Зима выдалась кошмарная. «Двойка» и «единичка» лишились развешанных по стенам тэнов — не хватало, ладили самодельные. Нихромовая проволока на чёрной бирже стала дороже спирта и сигарет — её по привычке натягивали между рамами двойных окон, пока не додумались, что эти промежутки лучше всего набить старым тряпьём, тепло ценнее света — стали навивать самопальные спирали на что попало; мазут в резервных (уже в резервных!) ёмкостях убывал, как первач из бутыли в тёплой компании; изношенные электросети не выдерживали тройной нагрузки — коротило-искрило-вспыхивало; пополненная добровольцами пожарная команда не знала сна и отдыха… В конце концов накрылась подстанция — конкретно накрылась, на три недели авральных работ. И, по закону подлости, — ровнёхонько тридцать первого декабря, вечером, — праздник был грустный. Началась эра буржуек и каменок, сожгли всё, что горело, нужное и ненужное — дети, невзирая на запреты, шастали в степь сквозь весьма тогда прозрачный периметр, за вязанками тоненьких ломких стеблей, сгорающих быстро, как порох… А разъезды кочевников, пусть немногочисленные, добирались и тогда к Девятке с ближних зимовий… Работы Гамаюну хватило. Он работал — жестоко. Для первого впечатления. Здесь встречают не по одёжке — по оружию и умению им владеть. Тогда, зимой, он и заработал своё прозвище, которым пугали детей даже на дальних кочевьях.

Тяжкая была зима. Они перезимовали, выжили.

Но на подходе лето — и тоже очень хочется выжить…

4