Величие и крах Османской империи. Властители бескрайних горизонтов

Александр Кинглейк ошибся, когда сказал, что море — невеста дожа и рабыня султана. Черное море стало турецким, что называется, по умолчанию, после того как империя установила контроль над его берегами и перекрыла проход в него, взяв Константинополь. Что касается Средиземного моря, турки были только рады поручить присмотр за ним от своего имени кому-нибудь другому, так что власть Османской империи там утверждали по большей части старые морские волки, которые никогда не становились в полном смысле слова частью османской военной машины, но были связаны с ней поощрениями и различными благодеяниями. Титул капудан-паши считался выше титула паши сухопутного войска, а на нужды флота тратилось безумное количество денег; однако турки назначали сухопутных пашей командовать эскадрами и укомплектовывали военные корабли янычарами.

Да и само море, изменчивое и коварное, отвергало любую систему. Там ждали свирепые ветры, внезапные бури и непредсказуемые неудачи. Дворец Топкапы был каменным шатром, но никак не кораблем; море не подчинялось грозным приказам султана, и его священную особу невозможно было подвергать превратностям морского пути. «Всевышний сотворил землю для нас, дабы мы владели ею и наслаждались ее дарами, — признавались османы в частных разговорах, — а море — только для христиан» — неслучайно моряки-мусульмане выходили весной в море только после того, как патриарх освятит воды. Райкот полагал, что лишь берберские пираты осмеливались терять землю из виду; османские военно-морские операции всегда отставали от сухопутных кампаний на несколько лет. Только после захвата Греции турки начали отбирать у венецианцев левантийские острова и порты — начало этому было положено Баязидом, взявшим Лепанто в 1499 году. Великие морские битвы XVI века были продолжением наземных конфликтов: турки атаковали Испанию, чтобы ослабить ее позиции в Австрии. Испанский флот угрожал всем крепостям Северной Африки — Алжиру, Тунису, Орану, Бизерте и Триполи; турки держали в страхе Южную Италию, Сицилию и Корсику. Но ни те ни другие в итоге не смогли воплотить свои угрозы в жизнь.

И это неудивительно. В конце концов, это был невообразимо огромный фронт, а средиземноморское общество отличалось специфическими особенностями. Все мореплаватели принадлежали к единому братству, жившему по своим собственным законам; каждый корабль, выходящий в море, испытывал искушение заняться пиратством и часто ему поддавался; моряки то и дело переходили с одной стороны на другую.

Был такой Джигалазаде Юсуф Синан-паша, сын итальянского дворянина (и корсара), в возрасте шестнадцати лет вместе со своим отцом попавший в плен к пиратам. Отец уплатил выкуп и «был отправлен домой с такой заботой, что через три дня скончался», а сына оставил попытать счастья среди турок. Со временем Джигалазаде дослужился до звания капудан-паши и был известен своей жестокостью по отношению к христианам, так что барону Братиславу, видевшему его в 1599 году, стало не по себе под его суровым взглядом. Время от времени он приводил свой флот в Мессину, где его отец когда-то командовал испанской эскадрой, сходил на берег и навещал свою старую мать. Уроженец Калабрии Кылыч Али-паша был единственным командиром, не опозорившимся во время разгрома при Лепанто в 1571 году, — спасенные им корабли стали ядром воссозданного флота; на одном из них находился попавший в плен Сервантес, с которым обращались вполне любезно.

Главным пиратским логовом был Алжир, находившийся под властью империи лишь номинально. Здесь обитали привыкшие держать кинжалы в зубах смуглые морские волки, чьи подвалы были набиты драгоценными камнями, а гаремы переполнены красавицами из европейских аристократических семейств и гибкими нубийками. В воздухе стоял запах мускуса и пота, участь попавших сюда пленников была ужасна. Среди здешних пиратских главарей в какой-то момент насчитывалось шесть греков, один армянин и еще один чужестранец с совершенно голландской физиономией. Логовом пиратов Алжир оставался до XIX века; дошло до того, что даже американцы официально потребовали положить конец их безобразиям, и Порта с трудом нашла в себе силы признаться, что это не в ее власти. Жители Алжира никогда не теряли присущего им приземленного цинизма и не упускали случая показать, что они не из тех, кого можно одурачить; когда в 1815 году консул Браутон преподнес алжирскому дею музыкальную табакерку, украшенную изумрудами и бриллиантами, тот, взглянув на нее, спросил, неужто король Англии считает, что он, дей, будет, словно ребенок, забавляться подобными безделушками — притом что безделушка эта, замечает Браутон, стоила полторы тысячи фунтов.