Вехи

великой   русской   литературы.   Мыслитель   такого   калибра,   как   Чаадаев,   совсем   не   был

замечен   и   не   был   понят   даже   теми,   которые   о   нем   упоминали.   Казалось,   были   все

основания   к   тому,   чтобы   Вл.   Соловьева   признать   нашим   национальным   философом,

чтобы около него создать национальную философскую традици

ю4[

4]. Ведь не может же

создаться эта традиция вокруг Когена, Виндельбанда или другого какого-нибудь немца,

чуждого русской душе. Соловьевым могла бы гордиться философия любой европейской

страны. Но русская интеллигенция Вл. Соловьева не читала и не знала, не признала его

своим.   Философия   Соловьева   глубока   и   оригинальна,   но   она   не

обосновывает   .социализма,   она   чужда   и   народничеству   и   марксизму,   не   может   быть

удобно превращена в орудие борьбы с самодержавием и потому не давала интеллигенции

подходящего   «мировоззрения»,   оказалась   чуждой,   более   далекой,   чем   «марксист»

Авенариус, «народник» Oг. Конт и др. иностранцы. Величайшим русским метафизикомг. Конт и др. иностранцы. Величайшим русским метафизиком

был, конечно, Достоевский, но его метафизика была совсем не по плечу широким слоям

русской   интеллигенции,   он   подозревался   во   всякого   рода   «реакционностях»,   да   и

действительно давал к тому повод. С грустью нужно сказать, что метафизический дух

великих   русских   писателей   и   не   почуяла   себе   родным   русская   интеллигенция,

настроенная   позитивно.   И   остается   открытым,   кто   национальнее,   писатели   эти   или

интеллигентский мир в своем господствующем сознании. Интеллигенция и Л. Толстого не

4[4]  Истина не может быть национальною, истина всегда универсальна, но разные национальности

могут   быть   призваны   к   раскрытие   отдельных   сторон   истины.   Свойства   русского   национального   духа

указуют на то, что мы приваны творить в области религиозной философии.

признала настоящим образом своим, но примирялась с ним за его народничество и одно

время подверглась духовному влиянию толстовства. В толстовстве была все та же вражда

к высшей философии, к творчеству, признание греховности этой роскоши.

Особенно   печальным   представляется   мне   упорное   нежелание   русской

интеллигенции познакомиться с зачатками русской философии. А русская философия не

исчерпывается таким блестящим явлением, как Вл. Соловьев. Зачатки новой философии,

преодолевающие европейский рационализм на почве высшего сознания, можно найти уже

у Хомякова. В стороне стоит довольно крупная фигура Чичерина, у которого многому

можно   было   бы   поучиться.   Потом   Козлов,   кн.   С.   Трубецкой,   Лопатин,   Н.   Лосский,

наконец, мало известный В. Несмелов – самое глубокое явление, порожденное оторванной

и далекой интеллигентскому сердцу почвой духовных академий. В русской философии

есть, конечно, много оттенков, но есть и что-то общее, что-то своеобразное, образование

какой-то   новой   философской   традиции,   отличной   от   господствующих   традиций

современной европейской философии. Русская философия в основной своей тенденции

продолжает великие философские традиции прошлого, греческие и германские, в ней жив

еще дух Платона и дух классического германского идеализма. Но германский идеализм

остановился на стадии крайней отвлеченности и крайнего рационализма, завершенного

Гегелем.   Русские   философы,   начиная   с   Хомякова,   дали   острую   критику   отвлеченного

идеализма и рационализма Гегеля и переходили не к эмпиризму, не к неокритицизму, а к

конкретному   идеализму,   к   онтологическому   реализму,   к   мистическому   восполнению

разума европейской философии, потерявшего живое бытие. И в этом нельзя не видеть

творческих   задатков   нового   пути   для   философии.   Русская   философия   таит   в   себе

религиозный интерес и примиряет знание и веру. Русская философия не давала до сих пор

«мировоззрения» в том смысле, какой только и интересен для русской интеллигенции, в

кружковом смысле. К социализму философия эта прямого отношения не имеет, хотя кн.

С.   Трубецкой   и   называет   свое   учение   о   соборности   сознания   метафизическим

социализмом; политикой философия эта в прямом смысле слова не интересуется, хотя у

лучших ее представителей и была скрыта религиозная жажда царства Божьего на земле.

Но в русской философии есть черты, роднящие ее с русской интеллигенцией, – жажда

целостного   миросозерцания,   органического   слияния   истины   и   добра,   знания   и   веры.

Вражду к отвлеченному рационализму можно найти даже у академически-настроенных

русских философов. И я думаю, что конкретный идеализм, связанный с реалистическим

отношением   к   бытию,   мог   бы   стать   основой   нашего   национального   философского

творчества и мог бы создать национальную философскую традицию, в которой мы так

нуждаемся. Быстросменному увлечению модными; европейскими учениями должна быть

противопоставлена   традиция,   традиция   же   должна   быть   и   универсальной,   и