Век Филарета

– Но нельзя же вдруг запретить ему писать! Сочинения его полезны, а погрешности ненамеренны.

– Не буду оспаривать вашего мнения, ваше сиятельство, хотя думаю иначе. Всё же есть выход из этого затруднения.

– Да говорите скорее! – уставился на него князь.

– Полагаю возможным вашему сиятельству с ведома государя объявить формально Лабзину, что у вас недостаёт времени заниматься цензурой его журнала, и чтобы впредь книжки «Сионского вестника» установленным порядком направлялись в духовную цензуру. Согласится он на это – ваше мнение о нём будет оправдано. Нет – злонамеренность его обнаружится во всей наготе своей.

– Гм… – Голицын откинулся на подушку кареты. – Просто и достойно. Благодарю вас. Я и сам предпочитаю обходиться без резких жестов.

– Ваше сиятельство, и у меня к вам вопрос.

– Слушаю, слушаю, – любезно наклонил голову Голицын.

– Вы знаете, что мне поручено от Синода составление катехизиса. Работу сию принял с радостью…

– Кстати, знаете ли, что год назад государь предлагал написать катехизис покойному владыке Михаилу?.. Тот отказался, и я назвал вас. Но понадобилось согласие Серафима… Простите, я перебил вас.

– В книге необходимым станет приведение цитат из Священного Писания. Полагаю приводить их на русском языке, как делал это в своём толковании на Книгу Бытия. Не вызовет ли сие неудовольствия государя?

– Нисколько! – всплеснул руками Голицын. – Вы наш Григорий Богослов и Иоанн Златоуст, кто вам указчик? Работайте смело!

Филарет склонил голову перед чрезмерной лестью. Похвала такая опасна, не к добру. Он предчувствовал, что начатый труд немало принесёт ему скорбей… в коих князь окажется слабой защитой. Пусто так, но делать дело надобно.

Вскоре его опадения относительно Голицына отчасти подтвердились. Спустя месяц после его появления в столице из неё был выслан с жандармами Лабзин (после отступления князя отказавшийся от издания «Сионского вестника»). Повод мог быть сочтён равно и серьёзным и смехотворным. 13 сентября на собрании конференции Академии художеств президент Оленин предложил избрать в почётные члены академии графов Кочубея, Аракчеева и Гурьева. Лабзин подал голос:

– Ваше высокопревосходительство, людей сих я не знаю, и о достоинствах их в сферах художества не слыхал.

– Это знатнейшие лица в государстве, близкие к особе государя императора! – недовольно пояснил очевидное Оленин.

– Ежели те особы выбираются потому, что они близки к особе государя императора, – с почтительным видом мгновенно ответил Лабзин, – то я, как вице-президент академии, предлагаю избрать кучера Илью Байкова, который гораздо ближе к особе государя императора, нежели названные лица.

В конечном счёте Академия художеств пополнения не получила, а Александр Павлович, раздражённый шуточкой с революционным душком, уволил Лабзина от службы и сослал в город Сенгилей Симбирской губернии. Прямой связи с мистическим течением тут не было, но опытные люди поняли, что ветры в Зимнем дворце меняют направление.

Тем не менее московского архиепископа там ждал ласковый приём. Александр Павлович был особенно внимателен к Дроздову, хотя внешне старался это не слишком показывать, дабы не озлоблять его недоброжелателей, ревнивых к царской милости. Известно было, что московские проповеди владыки Филарета доставляются в Зимний дворец с самою малою задержкой и самодержец всероссийский нередко сидит над ними вечерами.

Государь остыл к идее христианской церкви, хотя и не спешил от неё отказываться. Всё более занимал его вопрос о личном спасении его самого, императора и раба Божия. В проповедях Дроздова Александр Павлович находил ответы на многие занимавшие его вопросы.

Правда, личное общение с владыкой Филаретом утомляло. Дроздов никогда не отделывался в беседе пустыми фразами, у него всякое слово имело определённый смысл, но если бы только смысл… Император признавался себе, что не решился бы пойти к Дроздову на исповедь, стать его духовным сыном. И не потому, что опасался непонимания. Этот маленький монах нёс в себе такую силу веры, так просто и твёрдо смотрел на дела житейские и духовные, ясно различая ложное и истинное, что невозможно было не соглашаться с ним, но и трудно было жить по его высокой мерке. Лукавя со всем светом, Александр Павлович не мог лукавить с Филаретом. Мало того что тот сразу понимал всё сказанное и несказанное, но… ему стыдно было говорить не всю правду… и всю правду тем более стыдно.

Коробило государя и то, что в глазах Филарета он угадывал полное понимание своего состояния и переживаний о причастности к убийству родного отца, о тщательно подавляемом сластолюбии, о любви к фразе… Памятливый на обиды, он помнил _w тень улыбки на лице Дроздова, когда в голицынской церкви осенью 1812 года объявил, что готов отпустить бороду и жить с мужиками в Сибири ради победы над Наполеоном – а ведь то была не ложь, а действительный порыв сердца… хотя Александр Павлович решительно не представлял себя с бородою.