Век Филарета

– На странице сто шестьдесят третьей читаем, – всё тем же ровным голосом продолжал Филарет, пролистнув несколько страниц, ибо чувствовал, что настроение в комнате определилось, – «Религия христианская основывается на отвлечённостях»… Вдумаемся. Основывать религию христианскую на отвлечённостях – значит основывать её на одном разуме, значит – испровергать её и поставлять на место ея мечтательную религию натуральную. Истинная христианская религия основывается на Откровении, а Откровение, конечно, не есть «отвлечение». Вера основывается, яко на краеугольном камени, на Господе нашем Иисусе Христе, а Он не есть отвлечённая идея, но существо действительное, истинный Бог и истинный человек… Стоит ли множить примеры явного пантеизма и либерализма, явленные в сей книге? Вот вам последний. «Руссо имел душу благочестивую, – написано на странице двести пятьдесят четвёртой, – хотя и являл часто дух неверия»… Можно ли человеку иметь душу благочестивую и «являть часто дух неверия»? Чувствовать как христианин и мыслить как язычник или безбожник? Любить и чтить Бога, но не верить Его делам? Если сие возможно, то автор, вероятно, нашёл сию возможность в самом себе и разлил в своих рассуждениях дух неверия, не опасаясь оскорбить «душу благочестивую».

Филарет сел и сложил бумаги в ровную стопку.

– Полагаю, ваше высокопреосвященство, – решительно заговорил Голицын, – что разбор сочинения Ансильона вполне достаточен для того, чтобы осудить его перевод на русский язык и распространение среди публики. Возражения владыки Феофилакта всем давно известны, но, впрочем, если он так уж настаивает…

Феофилакт промолчал.

11 ноября 1813 года последовал высочайший указ, повелевающий архиепископу рязанскому Феофилакту отправиться в свою епархию впредь до особого распоряжения. 21 декабря – в среду – он покинул Петербург.

– Верите ли, отче, – рассуждал вечером того же дня в своём кабинете Голицын, обращаясь к Филарету, – я никогда не был злопамятен. При дворе ведь я с младенчества. Меня в три года известная Перекусихина отвела к матушке-царице, и та меня приласкала. Камер-пажом был, самым молодым камергером… При дворе приходится лавировать, так выучился. Однако же никого не оговорил и пронырством никому дорогу не перебегал. Характер такой – ленив!.. Помню, вскоре после моего назначения в Синод мой предшественник Яковлев стал ездить по всем гостиным и меня оговаривать, князь-де молод, неспособен и незнающ. Даже ко мне ездил под разными благовидными предлогами и давал советы. А я поразился – канцелярские служащие сидели за сломанными столами, на дрянных стульях, связанных бечёвками… Что вы улыбаетесь? Точно! Я распорядился употребить на мебель четыреста сорок рублей – первая моя большая трата. При встрече рассказал Яковлеву, он отмахнулся – что за мелочи! – и продолжал из-под руки свои наговоры. Но согласитесь, отче, внешний порядок должен быть!.. Когда я через два года получил ленту, Яковлев тотчас ко мне явился. «Помилуйте, князь, как это возможно – эту ленту по всему следовало получить мне!» – а он точно хлопотал себе Владимира за экономию бумаги для синодской типографии. «Чем же я виноват, – отвечаю, – что государь пожаловал её мне, а не вам?..»

Филарет кивнул. Ему были интересны рассказы князя, открывавшие неведомые стороны столичной жизни и людских характеров.

– Вот и с рязанским владыкой я был ровен, пока не смутило меня его своеволие…

– Ваше сиятельство, осмеливаюсь напомнить о своём и отца Иннокентия прошении.

– О чём?

– Об отмене решения архангельской консистории о лишении сана валаамских старцев Феодора, Клеопы и Леонида за якобы уклонение от православия.

Голицын коротко засмеялся.

– Вы же знаете, дорогой отче, вам я не могу ни в чём отказать. Вопреки Сперанскому по вашему настоянию не допустил введения светского развода – а уж тут такая мелочь! Я подписал вашу бумагу… Но растолкуйте мне эту вашу привязанность к диким отшельникам. Мне приходится таких видеть в лавре – прямо дикари, косматые, дурно пахнут… И уверяю вас, настоящее богословие им неведомо!

– Возможно. Но поверьте, князь, их богомыслие более совершенно и глубоко, нежели в стенах нашей уважаемой академии, а прозрения их сердец и непрестанное горение в вере благодатнее моего и вашего.

– Знаете ли, отче Филарете, меня государыня Елизавета Алексеевна как-то спросила: «Что за споры идут у вас о словах? Стоят ли разные слова, говорящие об одном, таких сражений?» Я что-то ответил, но вопрос не идёт из ума. Борьба за веру закончилась, Вселенские Соборы установили каноны, и живём мы в просвещённом девятнадцатом веке… Что бы вы на это сказали?