Ведьмы

Да, много отец тогда смеялся и пфукал, и посланцам родовым против их грозных слов казал кукиш. Мол, по кобыле ли брык? На землю, помнится, плюнул и сапогом тот плевок растер. Что-де мне род, когда я у верховного у княжеского волхва Родима глаза и уши и свой человек во всей земле? Умен был папаша, да сгубила его скаредность. Не пожадничай он в свое время, купи в кремле Дедославском осадной двор, так и не умер бы под хазарскою саблей. Да и Бобича, сына своего единственного, не оставил бы нищим. Ну, в самом деле, не идти же было Бобичу в род просить на первичное обзаведение? Не только не дадут, но еще и по шее накостыляют. Коли тебя из рода извергли и выродили, коли стал ты выродок и изверг, это конец. Выродок – он навеки изгой, и дети его изверги, и внуки.

Неизвестно, что бы с Бобичем сталось, коли не пристроил бы его при себе Родим в хранильники. А после, уже перед самой своей смертью, направил его верховный княжий волхв в Новый понизовский Погост Облакогонителем с наказом прибрать тот Погост к рукам. Не умри благодетель раньше времени, кем бы он, Бобич, сейчас был?.. ну да ладно, и без покровителя сумел бы Бобич многое и преуспел бы, кабы не Потвора, лиса подколодная. Ничего. За Бобичем долги не пропадают. В прошлом году такую ей, рыжухе, подлянку кинул – душа радовалась и пела. Праздник ее наиглавный, День Рожаниц, коий дотоле справлялся соборно при великом стечении окрестных племен и родов, объявлен был лишь бабьим, лишь их, рожающих, касающимся. А наиглавным в осеннем ряду праздников – Осенин велено было считать именины Велеса Овинника, бога скота и богатства собранного, в закрома и овины упомещенного. Конечно, совсем Дня Рожаниц не сорвали, но ничего, капля камень точит. Потвора все любит делать соборно и шумно и явно, а Бобич – тайно, келейно, у каждого свои способы, посмотрим, чей будет верх. В Дедославле со дня на день надо ждать княжьей смерти и великой крови, в стороне от той крови стоять резона нет, а для этого дела нужна ему, Бобичу не столько родовая старши́на, сколько градские самостоятельные мужи – бояры́. Роды поддержат Брячеслава-княжича, это же ясно, они берегут свое самомышление и волю, и княгиня для них самозванка полянская. Но за кого будут градские бояры́, это еще вопрос, им родовые законы тоже костью поперек горла, кому охота добычей, в бою кровью добытой, с каждым лопухом деревенским делиться? С бояра́ми надо встать заодно. Известно, чья крепость, тот в округе хозяин. По этому поводу с Радимиром младшим, воеводою градским и с иными бояра́ми градскими много говорено. Зреет яблочко, зреет.

2

Леля вынула из печи каравай, и был он ну ничуть не хуже, чем у бабушки: румяный, пышный, а уж запах… В другое бы время Леля и в ладошки заплескала бы и заскакала козой и нос задрала, а сегодня нет. Не в духе Леля. И мысли ее одолели, и чувства.

В героях ходил, конечно, Тумаш, кто ж еще? И вышло с ним все по воеводы Бусовым словам. На отвальном пиру оказал ему Брячко честь небывалую, пригласил вместе с дядей, с Дедятой за верхний стол, и Буслая гридю усадил рядом. По велению княжича принесли волхвы превеликую братину, наполнили ее зеленым вином, и над тою братиной принял княжич у молодцев обряд побратимства, а нож для кровь отворить воевода дал свой. Смешали молодцы кровь из левых рук над братиной, слили в зелено вино, и пили то вино все гриди. Так что не с одним Буслаем побратался Тумаш, со всею дружиною.

Леля накрыла каравай чистой холстиной, сбрызнула водицы. Пусть остывает. Сама же ухватилась за горшок, пора ставить в печь репу, чтобы поспела упреть к обеду. Руки все делали сами, что им – работа привычная, голова же была занята мыслями про Тумаша, про Ждана, козленка безрогого, который туда же, да и про себя мысли, чего уж там, про себя тоже. Вышло все ладно, по задуманному, высокое получилось волхебство и славная работа, а никому не расскажешь, и нет тебе за это ни почета, ни славы, пальцем на тебя никто не кажет и за спиною языком не цокает восхищенно.

Тумаша княжич у Дедяты в дружину просил-таки, отпусти, мол, сделай милость, хоть Бус и предупреждал, что ничего из того не получится. Дедята от гордости раздулся, важный сидел и все усы себе рукою гладил. Тумаша, однако, не отдал, сказал, что держит-де себе за восприемника в роду. А княжич, за то, что вырастил Дедята племянника таким молодцем, возгласил ему здравицу, и весь стол ту здравицу пил стоя, и волхвы тоже пили. Потом княжич повелел считать Дедяту не в дани, а в потуге, и от такой чести вся окрестная старши́на пришли в полное изумление, рты пораскрывали. И не в том дело, что потуг меньше дани, ничего он не меньше, а в том дело, что потужный муж не данный мужик, он человек самостоятельный. И на пирах его место в совете за верхним столом, и судить его может лишь княжий тиун, и обидеть его – князю-батюшке обиду нанести, и на вече его слово среди старши́ны. Да только ли в этом дело? За Дедятою вверх весь род тянется.