Ведьмины тропы

– Расцветай, расцветай
В поле синий василек.
Приходи, приходи
Ко мне, миленький дружок.
Расскажи, расскажи
Про сердечную печаль
Обними, обними
И умчи в туманну даль.

Задорная песня разливалась по ночному лесу, и даже птахи, казалось, в недоумении замолкли, слушая звонкий голос. Анна забыла сейчас о своих невзгодах и страхах, она была той девицей, что ждала милого.

– Не пришел, не пришел
Ко мне миленький дружок.
Ай завял, ай завял
В поле синий василек.

Она услышала чьи-то шаги, обмерла от надежды и страха, да не глядела на тропку, что вела к дому. Забыла про холод: где там, кровь шибко бежала по жилам.

– Не любил, не любил
Он зазнобушку свою,
Сколько слез, сколько слез
Я по милому пролью.
Не пришел, не пришел…

– Пришел, – услышала она и качнулась навстречу.

Ловко вышло, что губы их тотчас же встретились, что желанные руки обхватили ее крепко, будто кто собирался забрать. «Никому, окромя тебя, не нужна», – хотела прошептать Анна, но язык танцевал полузабытый танец, и Кудымову сейчас было не до разговоров.

Милый подхватил ее на руки, чуть не упал, открывая скрипучую дверь, громко шел по дому, сбил лавку, пнул поставец так, что вся глиняная посуда возмущенно задребезжала.

– Тихо ты, дети проснутся, – прошептала Анна.

А когда Витька донес ее до ложа, стянул с себя рубаху и порты, накрыл горячим, жаждущим ласки телом, сказала:

– Нет.

* * *

Кап. Кап. Кап.

Они срывались на пол, глухо стучали по грязной соломе, которую изжевала и выплюнула старуха зима.

Кап. Кап. Кап.

За окном пригревало солнце, решив отлюбить землицу за долгие зимние месяцы. Лаяли псы, гомонили трудницы – монахини обычно разговаривали тихо и степенно. Громыхали по ледку сани, цепляясь полозьями за камни, кричали мужики-крестьяне, обиженные какой-то несправедливостью.

Аксинья слышала звуки и, закрыв глаза, могла представить, что солнце ласково скользит по лицу. Хоть горсть травы, голубоглазой медуницы, пряной мяты, цепкой крапивы… Пуст узелок, пуст горемычный, все травы извела, влила в свою плоть. Плючи бурлили, сипели, хрипели и молили о пощаде. Дыхание вырывалось облаком пара, и пот остужал разгоряченное тело. Она вдохнула глубоко, втянув тощий живот под ребра. И пробулькало внутри:

– Богородица, помоги.

Сейчас Степан бы не гладил ее, не шептал ласковое: кость да кожа осталась от знахарки на скудных скитских хлебах. Ей бы сейчас думать о высоком, раскаиваться, молиться за дочерей, желать праведной жизни, что ускользала от нее, манила и улетала прочь.

А она хотела лишь одного: лечь, поджав под себя холодные ноги в чулках, что супротив запретов вручила ей сердобольная Вевея, укрыться теплым одеялом из той нити, которую сплетала непрестанно, и уйти в небытие.

Но знахарка заставляла себя сидеть на лавке. Слабые пальцы чесали шерсть, превращая ее в кудель, тянули нить, накручивали на веретено, старое, оглаженное чьими-то упорными руками. Ей виделось: когда нить оборвется, когда закончатся растяпанные мотки серой, белой, грязной шерсти, она упадет и умрет. И вовек не увидит Сусанну и крохотную Феодорушку.

Веретенце плясало в ее руке и пело о том, что судьба женская обманная, со склоненной головой, от батюшки до мужа венчанного, а ежели не повезет – по тропкам за околицей. И не мысли о себе большего, не пытайся идти супротив людей, не ищи ты счастья и волюшки – только темницу сырую обретешь.

Аксинья потеряла счет мгновениям, дням и седмицам. Она все вытягивала нить косматой судьбы и в горячке шептала:

– Уйди лихо да несчастье, приди счастье да веселье. – И сама не ведала, зачем просить о том, чему не сбыться.

Вевея приходила и уходила, приносила вонючее варево, щебетала, вытаскивала из-за пазухи кусок хлеба, раскрывала девичье сердце: «Господа благодарю, что привел меня в обитель. А сама… сама убежать хочу».

И путано говорила про Ванюшку-плотника: сажень[62] в плечах, рука огромная: положишь ладошку – утонет, а голос нежный-нежный, как маков цвет. Как девка повстречалась с ним в женской обители, Аксинья не разумела, может, оттого, что порой переставала слушать девку, уходила то ли в забытье, то ли в думы.

– И говорит он мне: «Увезу тебя отсюда, любушка, в родную деревню». Я плакала, молилась Богородице, а потом сон мне приснился. – Вевея не ждала вопросов от знахарки и сама быстро продолжала: – С Ванюшкой я сижу рядом, и икона за нашей спиной золотом вспыхивает. Убегу я, решено.

Аксинья что-то отвечала, гладила нежную щечку, сдерживала рвущийся наружу кашель и вновь возвращалась к веретенцу. А однажды Вевея не пришла. «Все ж убежала к своему Ванюшке», – думала Аксинья и радовалась за девчушку.

Никто боле не являлся к знахарке, и дни долгие, как змеиный хвост, текли в холоде и сырости, а потом в нежданном тепле. Видно, за стенкой все ж пришла весна.