Ведьмин вяз

Я и рад был бы списать это на стресс от угасания Хьюго или на травму – черепно-мозговую, психологическую, какую угодно, после той ночи, – но, боюсь, причина гораздо прозаичнее и стыднее. Правда в том, что я завидовал Леону и Сюзанне. Чувство это оказалось настолько непривычным, что я не сразу его осознал, ведь всю жизнь я принимал как должное, что дело обстоит ровно наоборот. Я всегда был общительным, легко заводил знакомства – не хочу сказать, что я был харизматическим лидером, вовсе нет, но мне с легкостью удавалось влиться в самую крутую компанию, меня приглашали на все тусовки, меня уважали до такой степени, что я спокойно приводил с собой Дека, и его тоже принимали, несмотря на простецкий выговор, очки и совершенную неспособность к регби, – просто потому, что он мой друг. Над Леоном измывались все школьные годы; Сюзанна, конечно, не ходила в изгоях (она училась в соседней школе для девочек), но ни ее, ни ее подружек особо никуда не приглашали, поскольку все они были заучками типа Лизы Симпсон, продавали самодельные свечи, чтобы собрать деньги в пользу бездомных, Тибета и так далее, – в общем, если Сюзанну с Леоном и звали на какие-то крутые тусовки, то исключительно благодаря мне. И даже потом, когда мы выросли, Леон после первого же курса вылетел из колледжа и поскакал по миру – кажется, ездил сезонным рабочим в Австралию на сбор урожая, жил в сквоте в Вене, ни на одной работе и ни в одних отношениях не задерживался дольше пары лет, – Сюзанна же превратилась в домохозяйку и готовила детям пюре из зеленой фасоли, пока я строил блистательную карьеру и идеальную жизнь. Не то чтобы я смотрел на них свысока, такого за мной не водилось, я их любил и желал им всего самого лучшего, но в глубине души понимал, что если сравнивать их жизнь с моей, то моя круче.

И нате вам пожалуйста: теперь они поднимаются по лестнице, перепрыгивая через ступеньку, жонглируют словами, ни на миг не теряя нить разговора, Леон травит байки о группах, о которых я разве что слышал, Сюзанна отряхнула пыль с диплома, поступила в престижную магистратуру по социальной политике и светится азартом, – и посмотрите на меня. Я функционировал более-менее нормально в своем новом миниатюрном упрощенном мирке, но прекрасно понимал, что на старой работе или в старой жизни не продержался бы и дня. Я им завидовал, постыдно и жгуче, потому что вся эта ситуация выбивалась из привычного порядка вещей. А потому и не мог смотреть на их бзики и слабости с прежним добрым снисходительным удивлением. Несколько месяцев назад в ответ на их выпады я лишь ухмыльнулся бы, покачал головой, теперь же стискивал зубы, чтобы не заорать от злости. И очень радовался, когда они уезжали и мы с Мелиссой и Хьюго возвращались в наше тихое сумеречное спокойствие шелестящих страниц, карточных игр и горячего какао на ночь, деликатных молчаливых согласий и договоров, в наш мир – я только теперь понимаю, какая это редкость, какая невыразимая драгоценность, – взаимной, строгой, нежной, заботливой доброты.

Леон был прав: Хьюго действительно слабел. Происходило это постепенно, незаметно, так что нам обычно удавалось убедить себя, что все по-старому. То вдруг у него подкосится нога, я или Мелисса подхватим его за локоть – осторожно, ковер! – но такое случалось чаще и чаще, и не всегда поблизости оказывался ковер, который можно было обвинить. Порой, подняв глаза от документов, он обводил комнату пустым, потерявшим сцепление с реальностью взглядом – что? который час? – и устремлял его на меня, совершенно не узнавая, так что меня подмывало попятиться прочь из кабинета, но, сделав над собой усилие, я говорил: “Дядя Хьюго, почти три часа, давай я сделаю чаю?” — после чего он моргал, взгляд понемногу прояснялся, и Хьюго отвечал с улыбкой: “Давай, по-моему, мы его честно заработали”. Бывали и редкие приступы граничившей с гневом раздражительности, практически на пустом месте: “Я прекрасно способен сам себя обслужить, не торопите меня!” Краешек губ чуть кривился в укоризненной ухмылке, которая никак не исчезала.

Однажды вечером Хьюго упал. Мы как раз затеяли ужин – собирались жарить эмпанады, у меня до сих пор во рту привкус жирной чоризо и лука. Мы поставили вальсы Шопена, Хьюго пошел наверх, в туалет, а мы с Мелиссой раскатывали тесто на столе и спорили о величине лепешек, как вдруг раздалось сбивчивое шарканье, пугающий глухой стук, грохот, словно что-то скатилось с лестницы, потом лязг – и все смолкло.

Мы вылетели из кухни, принялись звать Хьюго; я даже не успел сообразить, что это было. Хьюго полулежал на ступеньках, одной рукой вцепившись в перила, бледный, с безумным взглядом. Трость валялась внизу, было что-то жуткое в его позе – землетрясение, военное вторжение, все бегут…

Первой к нему подскочила Мелисса, опустилась на ступеньку, схватила его за руку, чтобы поддержать:

– Нет, лежите пока. Не двигайтесь. Что случилось?