Тут уж Гвендолен нечего было сказать, и, должен признаться, мне тоже. Вас, вероятно, удивляет, чем же, при всей аморальности его облика, привлекал меня Рив. Сейчас уже трудно вспомнить. Обаянием, наверное, и неизменным гостеприимством; тем, как он скорбно рассуждал о собственной жизни, будто это и все, на что ему было надеяться, тогда как моя жизнь, в его глазах была тем идеалом к которому должны стремиться все мужчины; полной беспомощностью в денежных вопросах и восхищением моей финансовой хваткой; манерой вести разговор со мной, будто мы в равной степени светские люди, только я избрал себе лучший путь в жизни. Когда Рива приглашали на одно из наших чопорных сборищ, он неизменно бывал интересным другом, и остроумным собеседником, «воскресителем» уже готовой расстроиться вечеринки, ловким барменом; но прежде всего он единственный из наших доузей, кто не был бухгалтером, управляющим банка, адвокатом, врачом общей практики или служащим компании. Написанные Ривом книги стояли у нас на полках. Наши друзья брали их почитать и рассказывали своим друзьям, что встречались с Ривом Бейкером у нас в доме. Рив придавал нашему дому тот отпечаток, который возносил нас на несколько сантиметров выше уровня буржуазной среды и вызывал к нам интерес.
Вероятно, уже в те дни мне бы следовало спросить себя, а чем же это мы привлекаем Рива.
Около года назад я впервые обратил внимание на холодность, появившуюся в отношениях между Ривом и Гвендолен. Добродушные подшучивания, которыми они обменивались — притворные признания и комплименты с претензией на заигрывание, с его стороны, и робкие, как бы материнские укоры со стороны Гвендолен, — как-то сразу прекратились, когда мы оставались втроем, они разговаривали друг с другом, прибегая к моему посредничеству, словно я был у них переводчиком. Я справился у Гвендолен, не обидел ли Рив ее чем-нибудь. Судя по выражению ее лица, этот вопрос застал ее врасплох.
— С чего это ты взял?
— Мне кажется, в присутствии Рива ты постоянно раздражена.
— Прости, — ответила она. — Я постараюсь быть поприветливей. А я и не заметила, что изменилась.
Ее отношение ко мне тоже стало другим. Порой она отстранялась, когда я ее касался, и, хотя она мне никогда не отказывала, в исполнении ею супружеских обязанностей появилась какая-то апатия.
— Что происходит? — спросил я ее после того, как сам вдруг «опозорился», что, будучи беспрецендентным, сильно меня встревожило.
Она ответила, что ничего особенного, и добавила:
— Просто мы стареем. Нельзя ожидать, что все всегда будет так, как-будто мы только что поженились.
— Ради Бога! — воскликнул я. — Тебе всего тридцать пять, а мне тридцать девять. До старческого слабоумия нам еще далеко.
Гвендолен с несчастным видом вздохнула. Она стала задумчивой, характер у нее испортился. Хотя в присутствии Рива она почти не открывала рот, а в его отсутствии, однако, она только о нем и говорила, пользуясь любым предлогом, чтобы потолковать о Риве и высказать свои предположения относительно его характера. И она почему-то казалась недовольной, когда в десятую годовщину нашей свадьбы от Рива пришла поздравительная открытка, адресованная нам обоим. Я, разумеется, послал жене розы. В конце недели я обнаружил, что куда-то запропостилась квитанция оплаченного мною счета, а поскольку я бухгалтер, я стараюсь быть в таких вещах осмотрительным. Полагая, что я нечаянно ее выбросил, я перерыл нашу корзину для использованной бумаги. И я ее-таки нашел, но я также обнаружил там свою поздравительную открытку, которую я послал Гвендолен вместе с цветами.
Все это не ускользнуло от моего внимания, но в том-то и беда, что я лишь подмечал эти явления, но мне явно не доставало жизненного опыта, чтобы привести все к общему знаменателю и сделать необходимые выводы. В мирских делах я разбирался не настолько, чтобы догадаться, почему, когда бы я ни позвонил пополудни, моей жены не оказывалось дома, или почему она постоянно покупала себе новые наряды. Я лишь подмечал это, я терялся в догадках, но это и все.
В Риве я тоже заметил кое-какие перемены. Прежде всего, он перестал разглагольствовать о своих подружках.
— Наконец-то он взрослеет, — заметил я Гвендолен.
Она тепло, с энтузиазмом в голосе ответила:
— Мне кажется, что так оно и есть.
Но Гвендолен ошибалась. То, что я принял за холостяцкую жизнь Рива, продолжалось всего три месяца. Но на этот раз, когда он заговорил о своей новой подружке, он рассказал о ней мне одному. Как-то вечером в пятницу на пабе за стаканчиком виски он доверительно рассказал мне о ней, об этой «изумительной цыпочке», двадцати лет отроду, которую он снял на одной из вечеринок неделей раньше.
— Это ведь ненадолго, Рив, — заметил я.
— Искренне надеюсь, что так. Кому оно нужно, чтоб надолго?