Вечный Жид

Лодовико (кричит). Да зрителям, вот кому, несносный вы человек! Зрителям, всем этим шикарно одетым дамам, и их не менее шикарно разряженным кавалерам, а на вас, жалкого оборвашку, им было абсолютно начхать! Вы их совершенно не интересовали, им нужен был шумный блеск и шумный успех, вполне заслуженный, насколько я понимаю, и ваше угрюмое молчание их интересовало меньше всего. Вы были никем, абсолютным нулем, отрицательной и не влияющей ни на что величиной в этой обители успеха, славы и красоты, и ваше присутствие в театре абсолютно ни на что не влияло. Вас просто никто не заметил, и все ваши душевные бури и страсти были важны только лишь вам одному, а всем другим, в той числе и актерам, было на них просто начхать! Зря вы повесились на своей водокачке, могли бы и дальше удивлять весь мир своими шедеврами!

Гримм (растерянно). Как так зря повесился, почему зря, зачем зря?

Лодовико (кричит). Да потому, несчастный вы директор несчастной и давно задрипанной водокачки, что на следующий день актеры снова вышли на сцену, и все повторилось в точности так же, как и вчера: им хлопали в продолжении сорока бесконечных минут, и они наслаждались восторгом зрителей, как делали это вчера, и третьего дня, и три года назад. А потом после спектакля пошли в ближайший кабак, и пили там до утра, совершенно не вспоминая ни вас, ни остальных зрителей, потому что те давно уже были для них одной безликой и не поддающейся классификации массой, нужной лишь для того, чтобы платить деньги за вход, занимать места в зале, кричать «бис!» и «браво!» да аплодировать в наиболее интересных, с их точки зрения, местах, в том числе и в конце спектакля. Эх вы, несчастный полуночный мечтатель, покончили с собой, а ведь могли бы жить и дальше, даря нас шедеврами, которые никогда не поставят на сцене!

Гримм (несмело). Ну, может быть, я и не покончил с собой; я ведь все это сказал образно, для эффекта, как и положено драматургу; может быть, я просто умер от тоски на своей обшарпанной водокачке, представлявшейся мне в иные дни то башней из слоновой кости, то вздымавшимся к небесам мощным фаллосом, пугающим всех своим страшным видом; может быть, я просто тихо и мирно скончался, не выдержав своего вселенского позора, и стал со временем думать, что пепел, обрушившийся с небес, есть Божья кара за мое немыслимое преступление. А может быть, я еще жив и пожинаю плоды своей безмерной гордыни, испепелившей весь мир не хуже последней войны!

Раскачивается на стуле из стороны в сторону, обхватив голову руками, причитает: «Ах, все погибло, ах, все надежды окончились пеплом!»

Приближается Ромм с урной в руках. Ставит ее на землю, некоторое время молча смотрит на причитающего Гримма.

Ромм. Это пепел моего дедушки.

Лодовико. Вы в этом уверены?

Ромм. Почему вы об этом спрашиваете?

Лодовико. Вы хотите, чтобы я сидел и молчал?

Ромм. Нет, ни в коем случае, говорит, если вам так хочется!

Лодовико. Мне давно уже не хочется ничего, но если вы так настаиваете, я буду спрашивать.

Ромм. Спросите что-нибудь про моего дедушку, я его так любил!

Лодовико (удивленно поднимает глаза). Вы любили своего дедушку?

Ромм (охотно подвигаясь к нему). Да, я ведь рос без родителей, и дедушка фактически заменил мне отца. Он был писателем, и старался вложить в меня все, чем обладал сам. Заходя в его кабинет, я чувствовал запах всемирной литературы, ударившей мне в ноздри с полуторагодовалого возраста.

Лодовико (он явно заинтересован). Мировая литература ударила вам в ноздри с полуторагодовалого возраста?

Ромм. Могла бы еще раньше, но тогда были живы мои родители, и дедушка меня к себе еще не забрал. Но потом, когда я стал жить в его доме, великие классики стали моими наставниками с самого юного возраста, и я уже не мог без них обходиться. Я запросто беседовал с Гомером, прогуливался в лицейском саду с Аристотелем, поражал всех сведениями о Платоновой Атлантиде, пытался подражать безумному Дон Кихоту. Я водил хороводы в оливковых рощах Греции, окруженный античными Музами, а юный бог Аполлон и водительница Муз Мнемозина проводили меня за руку по запретным тропинкам истории.

Счастливо улыбается, смахивает с глаз слезу, глядит в воображаемую туманную даль.

Лодовико (задумчиво). У вас было счастливое детство.

Ромм (возражая). Что вы, вовсе нет, я был самим несчастным ребенком на свете!

Лодовико. Вы были самым несчастным ребенком на свете? Но почему?