Вечный всадник

— Всякое бывало. Но я не о том — творческий человек, если он по-настоящему творческий, никогда не может успокоиться, он вечно стремится к чему-то новому, лучшему, интересному. Любой человек, не только связанный со сценой. Взять хотя бы твоего деда. Он мосты проектировал, они ему ночами снились, и все более оригинальные, даже практически неосуществимые в те годы. Сейчас, наверно, пришло их время. У меня просили чертежи деда. Я отдала. Помню, в сорок третьем, когда мы из эвакуации вернулись, я по ошибке взяла из них один листочек, хотела разжечь времянку, так дед его из рук вырвал и так заорал, так заорал! Как сейчас помню. Стоит посреди комнаты и орет: «Что ты наделала? Ты целую опору моста чуть не сожгла! Хуже всякого диверсанта!» Шутил дед. Любил шутить. У нас по воскресеньям всегда было весело, танцевали под патефон, смеялись, любили по вечерам гулять, а теперь выйдешь после девяти вечера на улицу — пусто. Люди дома, у телевизора. Я в позапрошлом году ездила в Кисловодск. Мы там с твоим дедом в последний раз отдыхали. Пришла я вечером на улочку, что ведет от вокзала к парку, и своим глазам не поверила: пустая улочка, случайные прохожие, а еще лет десять — пятнадцать тому назад здесь люди гуляли до часу ночи, знакомились, рассказывали друг другу интересные вещи, а люди какие… И горе повидавшие, и невзгоды разные, а веселились, умели отдыхать. Сейчас разучились, что ли? Не понимаю. И больше поют, спортом занимаются, почти не разговаривают. Это я сужу по телевизору. А мы спорили, диспуты проводили. Ты, конечно, знаешь, что такое диспут?

— Слышал, бабушка.

— А я принимала в нем участие! И не раз. Я была заядлая спорщица. Дедушка говорил, что у меня мужская логика, со мной можно разумно разговаривать, и что за это он меня полюбил. Посмотри на лицо деда, на мое, вот мы вместе перед войной, вот с твоей мамой, вот старые уже, дедушка с палочкой, но мы что-то еще ждем в жизни, мы не все сделали, от вас ждем, но ждем, не успокоились. А вот певец твой, этот мальчик…

— Вы его не знаете, бабушка, Вощихин такие песни поет — о голубой тайге, о смелых людях, о счастье, которое впереди, такие прекрасные песни!

— Я не о песнях говорю, ты в эстраде лучше меня разбираешься. Еще чаю налить?

— Я сам, бабушка. И прошу тебя при мне ничего не делать. Я и в магазин схожу, и приготовлю.

— Хозяйка-то на примете есть?

— Имеется.

— Хорошая?

— Красивая.

— Тоже неплохо. Как зовут?

— Зинка.

— Как?

— Зинка! То есть, конечно, Зинаида!

— У вас серьезно?

— У меня серьезно, бабушка. А она любит другого. Но он женат.

— Кто он?

— Тихонов.

— Плохой человек?

— Тихонов? Что ты, бабушка, чудесный человек, внешне ничем не выделяется, но крепче других, терпеливее. И справедливый, чужого не возьмет ни грамма. Он на Зинку даже не смотрит, жену любит, а Зинка от него млеет. Но ты, бабушка, за меня не волнуйся, я стойкий, я сам разберусь.

— Разберешься. Не спеша разберешься. Я тебе на диване постелю, как прежде.

— Хорошо, бабушка, но я еще на Калининский схожу на полчасика, можно?

— Можно. Взрослый уже. Мог бы не спрашивать.

— Не мог, бабушка. А что мои одноклассники, где они? Встречаешь?

— Димку Лосева видела. Слава богу, как не встречаться, в одном подъезде жили.

— Жили?

— Уехал Димка. Женился на чьей-то дочке и укатил в Женеву.

— В Женеву? Вот здорово! А у Зинки вроде совсем нету родителей. Она о них не говорит, а я не спрашиваю. Неудобно. А Володьку Ерхова не видишь? Тоже сосед. Через дом живет.

— Живет. Важный стал. Своя машина. Меня встретил — голову отвернул, сделал вид, что не узнал, хотя видно было, что узнал.

— Володька? Он же у нас без конца вертелся, оставался ужинать, у меня сдувал все контрольные, все диктанты. Я ему сейчас позвоню, я его телефон до сих пор помню!

— Не надо, Лешка. Я не обижаюсь. Меня твой дед научил не обижаться.

— Но если обидели, бабушка, как не обижаться?

— В обиду себя давать нельзя, но обижаться — последнее дело, обидчики этого не заслуживают, велика для них честь — наша обида. Так говорил твой дед, и я так думаю.

— Тут что-то есть, бабушка, как говорит наш Пряжников, тут надо помозговать. Ладно, звонить не стану. Я пошел, бабушка, на полчасика!

Калининский проспект жил в памяти Лешки наполненным людьми, сверкающим огнями вывесок и реклам, всегда праздничным, и свой приезд в Москву Лешка не мыслил без его посещения. По дороге на проспект в окне одного из творческих домов Лешка увидел рекламу выставки картин художника Давида Какабадзе. Лешка прошел мимо рекламы, но потом вернулся. «Ведь это, наверно, выставка того Какабадзе, который, будучи юношей, искал погибающего Пиросмани?!» — вспомнил Лешка книгу о великом грузинском художнике. Выставка была закрыта, но Лешка выпросил у вахтера проспект. Годы совпадали. Это был тот самый Какабадзе.