Вечность после...

Ноготь впивается в уже травмированную кожу моей ладони. Недели, проведённые в больнице, изменили меня не только внутренне, но и внешне – слабость во всём, даже в слое защитного эпителия рук. И не только их, нет у меня защитного эпителия, а был бы – меня бы здесь, наверное, не было.

Странные мысли роятся в моей голове, главная из них – осознание собственной ущербности и проблем с рассудком. Я понимаю, что совершаю бредовые поступки, догадываюсь, что психически нездорова.

Мне нельзя входить в комнату, где в кроватке спит их ребёнок. Мне нельзя его видеть. Кроме того, я понимаю, что няня, вероятно, находится в той же комнате, и если заметит меня – моим домом стает полицейский участок. А я этого не хочу. Слишком много дней в больничной камере, ещё одну я не выдержу.

Рядом с детской дверью другая, более широкая, с замком под рукояткой. Это она – их спальня. Других таких дверей в этом пространстве роскоши нет, эта – самая вызывающая – master bedroom.

Беззвучно надавливаю на медную ручку, ощущая под пальцами рельефный узор, ожидаю найти её запертой, как когда-то всегда была заперта дверь в комнату Дамиена - его загадочную мансарду, которая впоследствии стала укрытием для нашего молодого обречённого чувства. Иногда я думаю о том, что оно потому и родилось таким сильным, что было с самого начала обречено. Будто те, кто там, наверху, играли в особенную игру, изощрённую.

Дверь неожиданно открывается и словно нарочно не издаёт ни скрипа, ни клацанья, ни единого звука. И я вхожу. Длинные прямоугольники лунного света легли на большую кровать и пол, покрытый белым ковром с коротким ворсом. В комнате настолько светло, что я могу различить даже его замысловатый персидский рисунок. Увидеть во всех деталях стоящее у стены трюмо с десятками выдвижных ящиков и фото в серебряных рамках на столешнице. Конечно, на них их «пара». Они в свадебных нарядах, которые я уже тысячи раз видела в журналах и сети, они в каное, одетые в спасательные жилеты, они на фоне Коллизея, на фоне каналов Венеции, на фоне собора Дуомо, на просторной террасе дорогого отеля во Флоренции…

В сети я такого не видела, и ноготь, кажется, разодрал плёнку, называемую кожей. Слёзы скатываются градом, руки механически выдвигают ящики, наполненные косметикой, бижутерией, духами.

У меня нет ни одних французских духов. Даже колец не осталось, потому что Вейран забрал своё, когда уходил. И мне было плевать, я никогда его и не носила. Быть может, содрать его с моего пальца он бы и не посмел, а так… всё равно ведь без дела валялось, а он деньги потратил. Теперь ведь они ему нужны на другое или… новой жене вполне можно подарить и это.

В одном из ящиков аккуратно сложены аптечные тесты для определения беременности и дней овуляции. Календарь менструаций, заполненный от руки – они снова планируют.

И я кусаю ладонь.

Кусаю до боли, так, чтоб точно отпустило. Во рту вкус металла, и я вспоминаю, зачем пришла – ищу глазами дверь в их ванную и нахожу две двери.

Вхожу в первую и вижу красную плитку на стенах. На полках у зеркала женские принадлежности. Вхожу во вторую, и мне даже не нужно искать глазами крем для бритья или мужской одеколон – плитка на стенах чёрная. Яркий свет у зеркала, гранитная раковина, и на её бортике – его баночки и тюбики. Всего три – дорогой французский одеколон, крем для бритья, шариковый дезодорант, он всегда пользовался именно таким. В стакане – две зубные щётки. Может быть, он теперь утром чистит одной, а вечером другой? Может быть, они разной степени мягкости? Огромная кабинка душа, достаточно просторная, чтобы уместить троих. Мои глаза шарят по полкам, и я вижу то, что хочу видеть меньше всего – мужской шампунь и рядом женский. Мужской гель для душа и рядом женский.

И мои зубы впиваются в уже развороченное место прошлого укуса. Лурдес была не права: они живут жизнью нормальной счастливой пары, моются вместе, и не только - они планируют. Активно.

И я уже рвусь выходить, когда глаза вдруг замечают в углу плетёную корзину для белья, а в ней – его футболка и бельё, её шёлковая ночнушка и бельё. Они делали это прямо перед отъездом, и их горничная ещё не успела убрать.

Я долго сижу на их мягком персидском ковре и смотрю на чёрную реку, поблёскивающую чешуйками в лунном свете. Кусать ладони бесполезно – из глаз льётся без остановки. Нужно просто переждать, переболеть и потихоньку выбираться отсюда.

И я бы убралась, если бы не услышала шаги няни, спускающейся вниз. Это означает, что в детской никого кроме ребёнка больше нет.

Я не упускаю свой шанс: в два прыжка моя сумасшедшая сущность нависает над детской кроваткой.

Он такой крохотный, их сын…

Такой малыш…

И так сильно похож на Дамиена! Такие же волосы, нос, губы, красивые брови. У него и глазки, наверное, зелёные!

Моя рука в свете ночника кажется ещё более тощей, чем есть, и противно видеть, как она смеет коснуться маленькой пухлой ручки, сжатой в кулачок.