Вечное невозвращение

Это было так неожиданно, что я вскрикнул. Она встрепенулась от крика и побежала прочь. Я хотел броситься следом, но почувствовал, что ноги стали ватными. Я, как во сне, сделал несколько шагов, давшихся мне с большим трудом. Потом меня немного отпустило, и я быстро пошел, слегка покачиваясь на еще не твердых ногах. Свернув на боковую аллею, ведущую к выходу, я увидел, что она стоит вдалеке и ждет меня.

— Вика! — спросил я раздраженно, подходя к ней. — Ну что это за фокусы? Что за демонстрация с могилой? Ты по-прежнему как малое дитя!

Я заметил, что она постарела еще больше: кожа на лице усохла и местами как будто потрескалась.

— Я увидела вас издалека и нарочно положила свою фотографию на могилу. Знала, что вы будете меня искать — и найдете.

— Но зачем?

— Хотела посмотреть, какое будет у вас лицо. Для меня это очень важно.

— Ну и ведьма ты.

Она улыбнулась.

— Точно, я теперь кладбищенская ведьма. Живу здесь.

— Как это живу?

— Мой дядя здесь смотрителем. Его домик у входа, вы видели. Он там живет, и я с ним. Вы меня вспоминали?

— Конечно. Потому и приехал.

— Так вы ко мне приехали?

— В основном да. Хотя есть еще кое-какие дела в Симферополе.

— Жаль.

— Почему?

— Жаль, что вас так долго не было. Я завтра в Америку уезжаю. Мой художник зовет меня. Пишет, что пить бросил и стал хорошо зарабатывать. Вот я и решилась.

Вика явно была на грани безумия: какой-то дядя-смотритель, жизнь на кладбище, отъезд в Америку… Я стоял перед ней потерянный и разбитый. Мне было страшно жаль ее, и жаль себя. В то же время я чувствовал, как меня снова обволакивает, скручивает в бараний рог страстное желание обладать ею. Но это было не чисто сексуальное чувство — это было еще желание во что бы то ни стало не утратить сюжет моей жизни, который в последние месяцы возникал только в ее присутствии.

Мы вернулись к могиле, откуда она забрала свою фотографию. А потом пошли на море. Шли по самой кромке берега. Она скинула туфли и бегала босиком по воде, смеялась, пыталась затащить в воду меня и все рассказывала про художника, про то, что у него было уже три выставки и есть новая квартира. Я не верил ни одному ее слову, только любовался ее грациозными движениями: она снова превратилась в подростка, смешливого, глупого и забавного.

“Пожилая девочка!” — подумалось мне.

— Может быть, мы сегодня будем вместе? В последний раз, в последнюю ночь? — наконец решился я спросить.

— Никто не знает, какая ночь может оказаться последней. Помните, вы говорили?

— Не помню.

— Сейчас стемнеет, и мы вернемся на кладбище.

— К вашему деду-смотрителю?

— Нет, к нему нельзя. Мы пойдем к старым могилам, там все заросло высокой травой, и никто никогда не ходит.

Перспектива заниматься любовью ночью на кладбище ужаснула. Но когда мы, немного проплутав в потемках, пришли на холм, возвышающийся над самым морем, когда я увидел высокую шелковистую траву, устилавшую все кругом, такую высокую, что в ней не видно было могил, и только кое-где торчали кончики крестов, я успокоился и во мне опять проснулся злобный похотливый зуд.

Она постелила на землю кофту, ту самую кофту, которой укрывала меня на пляже, разделась догола и легла, слегка дрожа от ночной сырости и обнимая себя за плечи.

Я был яростен и неутомим и, видимо, измучил ее. Она опрокинула меня на землю и села сверху. В этот момент выглянула луна. Я посмотрел на Вику, на ее искаженное от страсти лицо, на распустившиеся и падающие на глаза и плечи волосы — и мне стало страшно. Но от страха желание не пропало, какая-то неведомая сила переполняла меня и грозила разорвать на части.

“Ведьма! Жуткая ведьма!”, — подумал я, закрыл глаза и отчетливо почувствовал, что мы летим, парим над могилами, над редкими покосившимися крестами, освещенными яркой луной, над затихшим и затаившимся внизу морем.

“Все как у Гоголя. Ведьма держит меня, и мы летим”.

Утром я пришел на кладбище и спросил сидевшего у ворот ветхого старичка про Вику.

— Уехала она. С первым автобусом уехала.

— Совсем уехала?

— Не знаю, может, когда-нибудь вернется.

Больше мне здесь нечего было делать, и я, с трудом дождавшись вечернего поезда, уехал прямо в Москву, даже не вспомнив о конференции.

Месяца через два я получил письмо из Бостона. Вика писала, что живет хорошо, ее художник почти не пьет, много работает, у нее теперь своя машина, на которой она ездит в супермаркет, что очень боится негров и часто вспоминает наши прогулки по берегу моря. И еще, прочитал я, она никогда не забудет мое лицо, когда я сидел на корточках и смотрел на ее могилу. Эти минуты — самое дорогое, что есть в ее жизни.

Потом у меня неделю у меня было странное состояние, будто я сильно простужен, заболеваю и никак не могу заболеть. Но через неделю это ощущение прошло, рассосалось. Я все реже вспоминал Вику, и ее тень, посещавшая меня иногда, становилась более расплывчатой и смутной.