Вечная жизнь Лизы К.

А двадцать второго августа в домофон позвонила Эльвира. Так и сказала: я – Эльвира, Гриша дома? А Лиза растерянно: вам Григория Александровича? он на даче, с семьей. И еще поняла, что у Эли был номер папиного мобильного, который на даче не ловит… А Эля уже тараторила в домофон, как срочно Гриша ей нужен, а дозвониться она не может. И на выдохе, без перехода: ты Лиза? Лиза, открой!

Получалось, что этаж и номер квартиры Эле известны, ну то есть папа когда-то ее сюда приводил. И, пока пыталась засунуть свои и Марусины шмотки в переполненный маминым и Викешкиным шкаф, а потом, спохватившись, наоборот, пыталась нарыть в этих плотных слежалостях тунику, малиновую, с белой прошвой, этим летом она одна ей была к лицу, – решила, что папа не мог, есть поступки для кого-то возможные, а для кого-то даже под страхом смерти… – просто Эля когда-то держала в руках его паспорт или только спросила, когда любишь, важна ведь любая мелочь, любое число, а этаж – это больше чем мелочь, это точка зрения, угол обзора, присутствие неба или его опустошающее отсутствие… Эля уже трезвонила в дверь, а Маруся спала, а туничка нашлась, но оказалась неглаженой. В зеленой футболке – ну, значит, в линялой домашней футболке – Лиза оттянула собачку замка. Молодая, потому что дородная, лицо будто отлито из меда и молока, привет от Кустодиева, в ложбинке пышной груди капля из лазурита, и такой же тяжелой, густой синевы глаза сначала испуганно посмотрели на Лизу и сразу в глубину коридора: вдруг Гриша дома? вдруг кто-то еще похлеще?

А Лиза стоит и не знает, как быть. Впустить невозможно прогнать. Обидеть нельзя пригреть. Как раз на днях играли в эту игру с Викешкой. Суть он понял не сразу, но уж когда разошелся: убить невозможно женить! купить ребенку нельзя страдать!

Ну конечно, нельзя – позволить ей видеть мамины вещи, мамин дом… и Марусю, беззащитную, спящую. Но Элин голос, тот же мед с молоком, уже обволакивал: твой младший брат, наш с Гришей сын… И хотя звучало это чудовищно, Лиза пятилась, молоко и мед сочились в квартиру. И вот уже синий взгляд перечеркивал снимки, расставленные на пианино, – захотелось немедленно, будто ребенка, сгрести их в охапку – там ведь и были ребенки… А потом они с Элей вместе звонили отцу на второй, билайновский номер – «Билайн» доставал до дачи. И Эля отчаянно долго бороздила в своих старушечьих мокасинах ковер их гостиной, длинная темная юбка в мелкий цветочек не всегда могла угадать траекторию, вдруг открывая венозные икры, светленькая косыночка дважды соскальзывала с потных, веснушчатых, мраморно отливающих плеч – вся полустранница, полумонашка, если бы не игривый вырез, но он-то по случаю, он-то для Гриши… Говорила ему, клокоча своим приторным и тягучим меццо-сопрано, что видела сон, обзвонила друзей, что ставила свечку, что заказала молебен за здравие, а что делать дальше, не знает… И все время накручивала на палец жалко-тонкие, выбившиеся из прически кудряшки, заверченные вот только что, утром, но уже разошедшиеся от жары.

Папа сказал, что выезжает немедленно. А Лизу попросил – что было, конечно же, чересчур – придумать, чем Элю до его возвращения занять. Однако придумывать не пришлось. Эля сказала, что за знакомство положено выпить, и достала из сумки бутылку вина, закуску Лиза устроила из того немногого, что нашлось. Вермишель пересыпала тертым сыром, разложила по блюдцам шпроты, кукурузу, оливки. Маленький стол накрыла на лоджии – получилось, что будто уже и не в доме. И от этого, и от первых глотков рислинга, кислого и безрадостного, и еще от захлебывающегося Элиного говорения, глуповатого и певучего, – говорения просто тетки со Среднерусской равнины – ощущение нереальности происходящего отключило земные рефлексы, самосохранения в том числе. И еще потому, что сразу за мамиными настурциями и многоцветной вербеной дымилось большое облако в оплывах и затейливых завитках. Если бы только Эля не повторяла каждые десять минут «мы же, Лизочка, считай что родня» или хотя бы звала ее Катечкой, Светочкой, Олечкой, что бы ей было, сидя почти на облаке, эту милую, бедную среднерусскую женщину не пожалеть? Впрочем, особенно засидеться на облаке Эля не позволяла. Наша страна, говорила она, ни одной войны не начинала, никогда ни на кого не нападала, всем только всю жизнь помогала, и такая несправедливость в ответ по отношению к русскому человеку, согласна? Или вдруг говорила: когда я Гришеньку увидела в первый раз, я из ведомости отметки переносила, а деканша у нас очень строгая была, ее стол вот так вот стоял, а мой – напротив, я глаза поднять от списков страшилась, и вдруг, не поверишь, как вспышкой всю комнату осветило – это входит Гришенька в деканат, я прям прищурилась и смотрю на него, смотрю, и никто мне не страшен, потому что мне в этот момент все наше будущее открылось, что по жизни буду с этим удивительным человеком рядом!