Вечная жизнь Лизы К.

Тест на беременность, купленный в те же дни, вспух лишней полоской… Но не Саню же было этим грузить (не за Саню же выходить). И вот так, наверно, недели две они жили каждый в своем аду. И мама трижды в день объясняла Лизе, что дети не сорняки, их не выпалывают, их растят – иногда переходя на сю-сю (так хочется потискать новую масю), реже на крик (ты не имеешь права! это наш с папой внук!). Под крик Лиза старалась выскользнуть из офиса в коридор. И там твердым голосом говорила, что давно уже взрослая и свою судьбу будет решать сама. А мама на это с преувеличенной нежностью: нет, дорогая, вас уже двое. Потому что хотела расширить свои владения, чтобы властвовать еще и над будущим мелким – над всеми своими беспомощными, никому не нужными отпрысками. Лиза в этом не сомневалась. И бросалась к Натуше, а та, как и мама, твердила отдельное и свое: ты выноси, а потом разберемся, не понравится – нам отдашь! Сколько-то дней казалось, что в шутку, а когда однажды сквозь Натушин голос пробилась слеза, испугалась и с ней эту тему закрыла.

В какой-то момент померещилось, что один Сергиевич и сможет ее понять. Младенец ему, как и ей, был сейчас абсолютно не нужен. Он придумал уехать учиться в Германию (хрен они его там найдут!), а Лизе только того и хотелось, чтобы кто-то взял ее сильной рукой и отвел на аборт. Дело было за малым – найти обстановку, располагающую к предстоящему разговору. Это должен был быть не бар и не ресторан, не кино, не скейт-парк и не боулинг. Скорее музей или кладбище, да, лучше старое кладбище, например Новодевичье, чтобы и люди были вокруг, и ощущение тщеты, но без скорби, то есть без свежих могил, и возможность, если что-то пойдет не так, сказать: ой, смотри, Юрий Никулин… или: ой, Чехов, прикинь! у него есть рассказ «Студент», ну ты знаешь, наверно… про чувство вины и про связь времен… нет, конечно, самое важное для тебя сейчас – это поехать учиться.

Стрелку забили на воскресенье. А утром в субботу Сергиевич ей позвонил и сказал, что пришел офигенный заказ – сфоткать на крыше башни «Федерация. Запад» суперклиента – он в этой башне что-то себе прикупил, то ли офис, то ли квартиру, и фотосессию хочет прямо на крыше, чтобы в кадре только он и Москва, небо и иллюзия реально мощного старта. Сегодня в 15:00. Форма одежды парадная. И Лиза подумала: это судьба, это место даже покруче, чем Новодевичье. Стальные заваливающиеся зубы стройки века под названием Москва-Сити взрывали любую картинку – фугасами времен Первой мировой: снимай хоть с Кутузовского, хоть с Устьинского моста, а хоть и из Натушиного крылатского небоскреба. То ли будет вблизи? А вблизи оказалось, что здесь вообще иная вселенная. Котлованы зияли обмелевшими океанами. И даже законы физики тут были свои: жесткое изгибалось, кубическое текло, прозрачное не впускало, полусобранное разваливалось, но не падало.

Саня в лучшем своем костюме, а может быть, и единственном, вышагивавший Дартом Бейдером на десять шагов впереди, делал вид, что озабочен исключительно предстоящими съемками и уже сорок раз пожалел, что взял с собой Лизу. А она отставала все больше, потому что надела шпильки, и ребристорассыпчатый грунт то жадно утягивал их, а то вдруг с яростью отторгал.

Башня «Федерация. Запад», вся стекло, небо и облака, двести сорок три метра, шестьдесят два этажа – Сергиевич ронял эти цифры, пока они поднимались в невесомо-прозрачном лифте на один из промежуточных уровней, – исторгала из Лизы лишь хриплые «а!». Потом они долго бежали по переходу и еще через неимоверных размеров холл с лежащим на нем куполом неба. Запрыгнули в лифт со стеклянным полом, где Саня сказал: мы опаздываем, может быть, на самое важное событие моей жизни! Но до последнего этажа не доехали, вышли на промежуточном, недостроенном, гулко-пустом – вместо офисных перегородок на полу здесь лежали натянутые веревки. Лиза глупо спросила: а где тут на крышу? Он же молча повел ее вдоль стеклянной стены, за которой лежала Москва, ну да, вся Москва, первое, что захотелось найти, – это собственный дом, но строившаяся рядом вторая башня его загораживала. Башня «Восток», сто один этаж, триста семьдесят четыре метра… Интересно, откуда он все это знал? В его потной мясистой ладони – только ладонь у него и не похудела – руке было душно. Но вырваться он не давал. Духота, как обычно, легко перешла в озноб. Наконец Сергиевич остановился, ткнул пальцем в стекло – белым зернышком риса на задворках Арбата покачивалась их школа. Показалось невероятным, что память, будто китаец-миниатюрист, прочертила на нем четыре обращенных друг к другу профиля: Пушкина, Маяковского, Льва Толстого и кого-то еще…

– Видишь?

– Ну.

– Я еще в первом классе решил, что ты будешь моей женой.

И зачем-то сделал спортивный захват. Он не умел иначе. Она трепыхнулась, а Саня уже надевал на ее безымянный палец кольцо.

– Что ты делаешь? Тебе мама сказала? – и вырвала руку.

Кольцо долго катилось по гулкому полу. И он, как в рапиде, страшно медленно его догонял, возле самой решетки схватил, разогнулся, сдул с бриллианта пылинки: