Борис Александрович перевернул очередную страницу, встал, прошелся по комнате.
«Когда мы встретились, Женя первым делом спросила, проверил ли я сочинения. Теперь ясно, почему ее это так беспокоило. Значит, все правда. Я не обознался, – думал он, нервно расхаживая из угла в угол. – Что же мне делать? Позвонить Жене, вернуть ей дневник, поговорить еще раз? А Карина? Неужели она знает? Или Женя полагается на ее честность, на то, что подруга не станет читать? Нет, дело не в честности. Карина близорука, она вряд ли сумеет разобрать тут хотя бы несколько строк. Даже мне трудно. У меня слезятся глаза, то ли от напряжения, то ли от жалости, не знаю».
Строки из «Божественной комедии» вспыхнули в голове, защекотали губы, пробежали ознобом по спине. Борис Александрович вытянул из шкафа старую вязаную шаль жены, закутался, уткнулся носом в серую вытертую шерсть. Эта шаль дольше других вещей хранила запах Нади, но теперь он совсем выветрился.
Читать осталось немного, всего пару страниц.
Зоя Федоровна Зацепа не придерживалась строгой диеты, покушать любила, а чтобы оставаться в форме, три раза в год ездила в Австрийские Альпы, проводила неделю в дорогом санатории, удаляла шлаки по специальной системе. Каждый день медленная, на три часа, клизма, протертые овощи и сырые соки на завтрак, обед и ужин, гимнастика, массаж и так далее.
В ресторане она долго, мучительно подробно обсуждала с официантом каждое блюдо. Николай Николаевич ерзал, вздыхал, отворачивался, делая вид, что смотрит в окно. Разумеется, это был тот самый официант, который совсем недавно обслуживал синьора Кастрони и маленькую синьорину.
Зацепа узнал его, и он, вероятно, тоже узнал Зацепу. Не мудрено, они с Женей были запоминающейся парой. Говорили между собой по-английски, хотя представлялись итальянцами. Женя переходила на русский и забавлялась, изображая чудовищный акцент, который Зацепе казался подозрительно карикатурным. Каждый раз он вздрагивал, косился на официантов и продавцов.
Сейчас, сидя за столиком с Зоей Федоровной (за тем же столиком, потому что другие были заняты), он старался не встречаться глазами с вежливым холуем. Ему мерещилась наглая усмешка, его бросало в жар, он даже сходил в туалет, умылся холодной водой, надеясь, что больше не покраснеет.
Принесли закуски. Зоя отправила в рот кусок паштета из утиной печенки, закрыла глаза, сказала:
– М-м, Коля, ты знаешь, это не хуже, чем в Париже у «Максима». Попробуй.
Вилка с куском паштета потянулась к его губам. Пришлось открыть рот. Наверное, это правда было вкусно, очень изысканно, однако Зацепа не мог есть. Кусок застревал в горле. Все мерещилось, что официант смотрит как-то многозначительно. Кстати, когда он вышел из туалета, этот холуй стоял возле Зои, низко склонившись, и шептал ей что-то на ухо. Заметив, что Зацепа возвращается к столу, тут же замолчал, разогнулся, ускользнул. А у Зои после этого глаза стали другие.
Зацепа залпом выпил стакан воды, закурил.
«Все кончилось, – повторял он про себя, – это только мои фантазии, нервы, пустой страх. Я теперь другой человек, со мной все в порядке, и бояться мне совершенно нечего».
На самом деле не так уж сильно он боялся. Он тосковал. Ослабевший, но еще живой Кастрони выл в нем, как старый пес, которого посадили на цепь и оставили в пустом дачном поселке на всю зиму.
…Когда они вышли с Женей из ресторана и сели в машину, он попытался опять заговорить с ней о ночном клубе, о том, что ей не стоит ходить в такие заведения, это опасно, вредно. У нее вся жизнь впереди, сейчас надо учиться, строить свое будущее.
– Что ты болтаешь? Какое будущее? – вдруг крикнула синьорина по-русски. – Что ты знаешь обо мне, старый идиот?
Зацепа вздрогнул, машина резко вильнула вправо, потом влево.
– Осторожней! – взвизгнула Женя. – Только не хватало сейчас врезаться куда-нибудь! Господи, как же мне все это надоело!
У Зацепы трещало в ушах. Он не только чувствовал, но уже видел, как рушатся декорации. Женя впервые заговорила с ним по-русски. Что это было? Провокация? Она догадалась, что он не тот, за кого себя выдает? Или просто устала от чужого языка?
– Я не понимаю, детка, пожалуйста, переведи, – жалобно попросил Кастрони.
– У меня нет никакой жизни, – она перешла на английский, – только грязь, чертова мерзость.
– О чем ты? – хрипло спросил Зацепа, подозревая, что она о нем, об их любви, которая крепко воняет проституцией.
– Скажи, ты когда-нибудь видел детское порно в Интернете?
– Нет. Я знаю, что там его много, но сам не видел.
– Правда? Но ведь ты любишь не взрослых женщин, а девочек, и тебя должно это интересовать.
– Я люблю одну девочку. Синьорину Женю. Я не маньяк, не извращенец, просто так случилось. До встречи с тобой ничего подобного не было. Ты же знаешь, у меня в Риме жена, двое детей, внучка.
– У них у многих есть жены, дети, внуки.
– У кого – у них?
– Не важно.
– Почему ты вдруг заговорила о детском порно?