«Вдоль обрыва, по-над пропастью...»

Во-вторых. Я уже говорил о том, что мы пели до появления Володиных песен, и написанные им стали теперь своеобразным продолжением тех, предыдущих. Почему мы пели такие песни, а не другие? Да потому что они были тем запретным плодом, который всегда сладок. И еще — в них не было тех муляжных героев с их занудным бодрячеством и штампованным переживанием, которыми кишмя кишели песни эстрады и эфира и уже одним этим отталкивали от себя.

Отчего же, увлекаясь Вертинским, не пошел Володя, условно говоря, в его русле? Да потому что Володины остроумие и эпатаж были попросту несовместимы с образной и стилевой системой печального Пьеро.

Ну и в-третьих. Какой жизненный опыт был у 23-летнего актера, бывшего дворового пацана, чтобы подсказать ему более «благородную» тематику? Что видел он в жизни? Говоря словами И.Бабеля, «пару пустяков»: школу и вуз.

И конечно, не следует забывать, что Володя был актер. Игра была для него так же естественна, как дыхание. И вот одной из ипостасей этой игры, безотчетной и не осознанной до поры, стала песня городского фольклора. К настоящим блатным песням сочиненное им не имеет никакого отношения хотя бы потому, что это хорошая литература, созданная явно интеллигентным молодым человеком, а не прошедшим зоны и лагеря.

Но вернусь ненадолго к «себе любимому»… Роман мой с Ленкой Марокканкой продолжался. Она была дочкой известного писателя-диссидента Льва Копелева и знала многих писателей той поры. Одним из ее знакомых был Михаил Дёмин, двоюродный брат Юрия Трифонова. И вот она однажды говорит, что у Дёмина собирается компания писателей и, наверное, будет Андрей Вознесенский и что она напросилась к Дёмину в гости. А я очень хотел познакомиться с Вознесенским, так как был буквально болен его поэзией.

Приезжаем к Дёмину, у него была однокомнатная квартира-студия (он еще хорошо рисовал) где-то на Сретенке. Вообще, как я позже узнал, это был человек удивительной судьбы. В годы войны они с матерью во время бомбежки (не помню, в каком городе он тогда жил) потеряли друг друга. Так он стал беспризорником, а потом вором. Попал в тюрьму, вышел, опять воровал, стал «вором в законе» и опять угодил в лагерь. И вдруг стал писать рассказы и отсылать их в столичные журналы. Его начали печатать, и, когда закончился его очередной срок, он на «сходке» «воров в законе» попросил, чтоб его «отпустили» — он не хочет больше воровать и быть «вором в законе». «Сходка» милостиво отпустила его на свободу. Он вернулся в Москву, сначала жил у матери, которую наконец нашел, стал печататься (еще он писал стихи, правда, довольно средние) и обзавелся собственной квартирой-студией.

Там я и познакомился с Андреем Вознесенским. Сидели выпивали, ну а потом, как это водится в поэтических кругах, стали по кругу читать свои стихи. Не помню, что читали Миша и Андрей, потому что очень волновался, зная, что и мне предстоит прочесть что-то свое. Когда очередь дошла до меня, я прочитал «Бабье лето», на что Вознесенский сказал, что это похоже на песню. Я признался, что да, это песня. Но гитары не было, поэтому спеть мне не удалось…

А история Дёмина получила фантастическое продолжение. Одна из его родственниц (кажется, по материнской линии) жила в Париже и пригласила Михаила во Францию. Он туда уехал и стал невозвращенцем… Был большой скандал, у Юрия Трифонова возникла масса осложнений с публикациями. Дёмина, естественно, объявили предателем. А он через несколько лет выпустил во Франции книгу воспоминаний, которая называлась «Блатной», и я, когда стал ездить в гости к дочери в Германию (она в 1982 году выйдет замуж за немца из ФРГ), купил и прочел эту замечательную книгу.

Но я немного опередил события, о которых пишу…

Примерно к концу 64-го — началу 65-го «блатная» тема элементарно надоела. Стало уже несмешно, а потому и неинтересно. Приблизительно тогда же пришло и самосознание того, что игра уже не игра, что она становится работой, творчеством, требующим полной выкладки всерьез. К этому, я думаю, Володя тогда готов еще не был, как и не был готов к неожиданной, свалившейся на него славе, воспринятой им поначалу очень уж по-мальчишески.

— Васёчек, а ты знаешь, что мои песни поют португальские партизаны? — сказал он мне как-то зимой 65-го. — Один человек приехал из Португалии, сам, говорит, слышал.

— И ты веришь этой чепухе? Да они наверняка и русского-то не знают. А если кто-то и знает, то все равно ничего не поймет, потому что простого знания языка тут недостаточно.

Володя как-то задумчиво сказал «да-а» и больше к этому не возвращался.

Вообще, поначалу он к своей обрушившейся на него славе относился больно уж по-детски. Как-то едем в такси, шофер попался не очень расторопный, а мы спешили уж не помню куда, он, правда, был довольно нетрезв, или, как мы говорили, «под булдой», — и вдруг Володя — раздосадованный, что мы куда-то не на ту улицу свернули, в сердцах бросил:

— Шеф, а ты знаешь, кого везешь?

Я не выдержал и сказал, чтоб он прекратил, иначе я сейчас выйду и пусть он едет дальше один.