Вдали от обезумевшей толпы

— Так что же вы думаете о моем поведении? — спокойно спросила она.

— Что ни одна рассудительная, скромная, порядочная женщина не сочла бы такое поведение достойным себя…

Лицо Батшебы мгновенно вспыхнуло гневным румянцем, напоминающим огненные краски заката Дэнби. Но она подавила свое возмущение, и от этой сдержанности выражение ее лица казалось особенно красноречивым.

И тут Габриэль ошибся.

— Вам, верно, не нравится моя грубость, что я вам вот так все выложил, — сказал он, — я сам знаю, что это грубо, но я подумал, может быть, вам это будет на пользу.

— Напротив, — язвительно ответила она, — я о вас такого невысокого мнения, что за вашими оскорблениями я слышу похвалу действительно понимающих людей.

— Очень рад, что вы не обиделись, потому что я вам по правде сказал, и я серьезно так думаю.

— Понятно. Только, к сожалению, у вас это получается смешно, как всегда, когда вы пытаетесь рассуждать, а услышать от вас что-нибудь разумное можно только тогда, когда вы случайно обмолвитесь.

Это было жестоко с ее стороны, но, конечно, Батшеба вышла из себя, а Габриэль, видя это, старался изо всех сил держаться спокойно. Он промолчал. И тут она уже совсем взорвалась.

— Позвольте мне спросить, в чем, собственно, недостойность моего поведения? Не в том ли, что я не выхожу замуж за вас?

— Ни в коем случае, — спокойно ответил Габриэль. — Я давно уже и думать перестал об этом.

— И желать, надеюсь, — не удержавшись, добавила она; и видно было, что она так и ждет, как у него сейчас вырвется «нет».

Что бы ни почувствовал Габриэль в эту минуту, он невозмутимо повторил за ней:

— И желать.

Можно позволить себе по отношению к женщине язвительность, которая ей будет даже приятна, и грубость, которая не покажется ей оскорбительной. Батшеба стерпела бы от Габриэля суровые обвинения в легкомыслии, если бы он после всего этого сказал, что любит ее; несдержанность неразделенного чувства можно простить, даже если вас ругают и проклинают; к обиде примешивается чувство торжества, а в бурных упреках вы чувствуете нежную заботу. Вот этого-то и ждала Батшеба и — обманулась. Но терпеть поучения от человека, который видит вас в холодном свете чистого рассудка, ибо у него не осталось на ваш счет никаких иллюзий, — это было невыносимо. Но он еще не договорил. Он продолжал взволнованным голосом:

— Я считаю (раз уж вы интересуетесь моим мнением), что вы поступили очень дурно, затеяв потехи ради эту шутку с таким человеком, как мистер Болдвуд. Ввести в заблуждение человека, до которого вам нет никакого дела, — это непохвальный поступок. И даже если бы вы питали к нему серьезное чувство, мисс Эвердин, вы могли бы найти способ показать ему это добрым и ласковым обхождением, а не посылать ему шутливую открытку на Валентинов день.

Батшеба выпустила из рук ножницы.

— Я никому не позволю критиковать мое поведение, — вскричала она. — Я не потерплю этого ни минуты. Извольте оставить ферму до конца недели.

У Батшебы было одно странное свойство — или характерная для нее особенность, — когда ею владели недобрые, низкие чувства, у нее дрожала нижняя губа, когда ее охватывало благородное волнение, у нее вздрагивала верхняя губа, обращенная ввысь. Сейчас у нее дрожала нижняя губа.

— Хорошо, — спокойно сказал Габриэль. Его связывала с ней чудесная нить, которую ему было мучительно больно порвать, но он не был прикован к ней узами, которых он был бы не в силах сбросить. — Я могу уйти хоть сейчас, и, пожалуй, так будет лучше, — добавил он.

— Да, да, уходите сейчас же, ради бога! — крикнула она, сверкнув глазами, но избегая встретиться с ним взглядом. — И не попадайтесь мне на глаза. Чтобы я вас здесь больше не видела.

— Прекрасно, мисс Эвердин. Так и будет. — И, взяв свои ножницы, он удалился прочь спокойно и величаво, как Моисей от разгневанного фараона.

Глава XXI Несчастье в загоне. Записка

Во второй половине дня, в воскресенье, спустя примерно сутки после того, как Габриэль Оук перестал ходить за уэзерберийским стадом, старые работники Джозеф Пурграс, Мэтью Мун, Фрей и еще несколько человек прибежали впопыхах к дому хозяйки Верхней фермы.

— Что случилось? — спросила она, встретив их у крыльца и перестав натягивать тесную перчатку, что требовало, по-видимому, больших усилий, так как она от старанья изо всех сил сжала свои алые губы; она шла в церковь.

— Шестьдесят! — задыхаясь, крикнул Джозеф Пурграс.

— Семьдесят! — надбавил Мун.

— Пятьдесят девять! — поправил муж Сьюзен Толл.

— Овцы из загона вырвались, — сказал Фрей.

— На клеверный луг! — подхватил Толл.

— На молодой клевер?! — сказал Мун.

— Клевер! — простонал Джозеф Пурграс.

— Раздует их от него, кишки вспучит, — пояснил Генери Фрей.

— Это уж как пить дать, — подтвердил Джозеф.

— Пропадут все ни за что, если их сейчас же не согнать да не спустить ветры, — сказал Толл.