Вдали от обезумевшей толпы

— Пей, Генри Фрей, пей, — великодушно поощрял Джан Когген, человек, придерживавшийся в отношении напитков принципов Сен-Симона: делить на всех и делить поровну; он видел, что сосуд, медленно двигавшийся по кругу, уже приближается к нему.

Генри, который до сих пор задумчиво глядел прямо перед собой, не заставил себя просить. Это был человек более чем пожилого возраста, с вскинутыми высоко на лоб бровями, любивший разглагольствовать о том, что в мире все идет не по закону; доказывая это своим слушателям, он вперял многострадальный взор мимо них в этот самый мир и давал волю своему воображению. Он всегда подписывался «Генери» и с жаром настаивал, что так оно и должно писать, а если случайно зашедший школьный учитель говорил, что второе «е» лишнее и давно уже вышло из употребления, что так только в старину писали, то получал в ответ, что Ге-не-ри — это имя, коим его нарекли при крещении, и что он не намерен от него отрекаться, а тон, которым это говорилось, ясно давал понять, что орфографические расхождения — это такое дело, которое каждый волен решать по-своему.

Мистер Джан Когген, передавший Генери сосуд с брагой, толстощекий, румяный человек с плутовато подмигивающими глазками, вот уже двадцать лет был неизменным участником бесчисленных брачных церемоний, совершавшихся в Уэзербери и прочих близлежащих приходах, и его имя как шафера и главного свидетеля в графе брачных записей красовалось во всех церковных книгах; он очень часто подвизался также в роли почетного крестного, в особенности на таких крестинах, где можно было смачно пошутить.

— Пей, Марк Кларк, пей, в бочке хватит браги, — говорил Джан.

— Я выпить никогда не откажусь, вино — наш целитель, только им и лечимся, — отвечал Марк Кларк; они с Джаном Коггеном были одного поля ягоды, хотя он на двадцать лет был моложе Джана; Марк никогда не упускал случая выудить из собеседника что-нибудь такое, над чем можно было посмеяться, чтобы потом поднести это в компании.

— А вы что же, Джозеф Пурграс, — даже и не пригубили еще, — обратился мистер Когген к скромному человеку, застенчиво мнущемуся сзади, и протянул ему кружку.

— Ну и стеснительный же ты человек! — сказал Джекоб Смолбери. — А правда про тебя говорят, будто ты все никак глаз не решишься поднять на нашу молодую хозяйку, а, Джозеф?

Все уставились на Джозефа Пурграса сочувственно-укоризненным взглядом.

— Н-нет, я на нее еще ни разу взглянуть не посмел, — промямлил Джозеф, смущенно улыбаясь, и при этом весь как-то съежился, словно устыдившись того, что он обращает на себя внимание. — А вот как-то я ей на глаза попался, так меня всего в краску вогнало: стою, глаз не подыму и краснею.

— Бедняга! — сказал мистер Кларк.

— Чудно все же природа наделяет, ведь мужчина, — заметил Джан Когген.

— Да, — продолжал Джозеф Пурграс, испытывая приятное удовлетворение от того, что его недостаток — застенчивость, от которой он так страдал, оказался чем-то достойным обсуждения, — краснею и краснею, что ни дальше, то больше, и так все время, пока она говорила со мной, я только и делал, что краснел.

— Верю, верю, Джозеф Пурграс; мы все знаем, какой вы стеснительный.

— Совсем это негоже для мужчины, несчастный ты человек, — сказал солодовник. — И ведь это у тебя уже давно.

— Да, с тех пор, как я себя помню. И матушка моя уж так-то за меня огорчалась, чего только не делала. И все без толку.

— А ты сам-то, Джозеф Пурграс, пробовал ну хоть почаще на людях бывать, чтобы как-нибудь от этого избавиться?

— Все пробовал и с разными людьми компанию водил. Как-то раз, помню, меня на ярмарку в Гринхилл затащили, и попал я в этакий расписной балаган, там тебе и цирк, и карусель, и целая орава мамзелей в одних юбчонках стоймя на конях скачет; ну и все равно я этим не вылечился. А потом пристроили меня посыльным в женском кегельбане в Кэстербридже, как раз позади трактира «Портной». Вот уж, можно сказать, нечестивое было место. Диво дивное, чего я там только не нагляделся, — с утра до ночи, бывало, толчешься среди этого похабства, а все без пользы; ничего у меня от этого не прошло — как было, так и осталось. Это у нас в семье издавна такая напасть, от отца к сыну, так из рода в род и передается. Что ж поделаешь, и на том надо бога благодарить, что на мне дальше не пошло, а не то могло бы быть и еще хуже.

— И то правда, — согласился Джекоб Смолбери, задумываясь всерьез и над этой стороной вопроса. — Тут есть над чем призадуматься, конечно, на тебе это могло бы сказаться еще и похуже. Но и так тоже, Джозеф, что ни говори, большая это для тебя помеха. Ну вот вы скажите, пастух, почему это оно так, — что для женщины хорошо, то для него, для бедняги, ну как для всякого мужчины, никуда не годится, черт знает что получается?

— Да, да, — сказал Габриэль, отрываясь от своих размышлений. — Разумеется, для мужчины это большая помеха.