Вдали от обезумевшей толпы

Это восклицание не следовало понимать буквально, всем было ясно, что оно выражало крайнюю степень изумления.

— Мой отец и дед оба носили имя Габриэль, — невозмутимо ответил пастух.

— То-то мне там на скирде показалось, будто лицо знакомое. А как ты сюда-то попал, где ты живешь, пастух?

— Да вот думаю здесь обосноваться, — отвечал Оук.

— Ведь я твоего деда с да-авних лет знал, — продолжал солодовник, и казалось, слова у него теперь вылетали сами собой, словно от толчка, сила которого еще продолжала действовать.

— Вот как!

— И бабку твою знал.

— И ее тоже?

— И отца твоего, когда он еще мальчонкой был. Да вон мой сынок Джекоб, они с твоим отцом неразлучные дружки были, равно как кровные братья, а, Джекоб?

— Верно, — отозвался сынок, молодой человек лет этак шестидесяти пяти, с наполовину голым черепом и единственным зубом, который торчал слева в верхней челюсти ближе к середине и так заносчиво выдавался вперед, что его можно было заметить издали, как верстовой столб на дороге. — Только это они с Джо больше водились. А вот мой сын Уильям, должно быть, знавал и вас самого. Верно я говорю, Билли, ну когда еще ты был в Норкомбе?

— Не я, а Эндрью, — отвечал сын Джекоба Билли, малютка лет сорока, с густой растительностью на лице, уже кое-где подернутой сединой, которому природа отпустила веселый дух, но заключила его в унылую оболочку.

— Мне помнится, жил у нас в деревне человек по имени Эндрью, я тогда еще совсем мальчишкой был, — сказал Габриэль.

— Ну да вот и сам я ездил туда недавно с младшенькой моей дочкой Лидди, на крестины внука, — продолжал Билли, — там-то мы вашу семью и вспоминали, как раз это на самое Сретенье было, в тот день, когда самым захудалым беднякам из приходских сборов лепту раздают; потому я тот день и запомнил, что все они в ризнице толклись, вот тут и об ихней семье разговор зашел.

— Иди-ка сюда, пастух, выпей с нами, глотни раз-другой, промочи глотку, хоть напиток и не бог весть какой, — сказал солодовник, отводя от углей красные, как киноварь, глаза, слезящиеся и воспаленные оттого, что они на протяжении стольких лет глядели в огонь. — Подай-ка «прости-господи», Джекоб. Да погляди, горяча ли брага.

Джекоб наклонился к «прости-господи» — большому глиняному сосуду, стоявшему в золе. Это была кружка, напоминавшая бочонок, с ручками с обеих сторон, обгоревшая и потрескавшаяся от жара и вся обросшая снаружи какой-то инородной коркой, особенно в углублениях ручек, витки которых, закруглявшиеся внутрь, должно быть, уже много лет не выглядывали на свет божий из-под толстого слоя золы, слипшейся от пролитой браги и припекшейся. Но для всякого разумного ценителя браги кружка от этого ничуть не теряла своих достоинств, ибо по краям и внутри она была совершенно чистая. Причины, по которым сей сосуд в Уэзербери и его округе получил название «прости-господи», не совсем выяснены. Очень может быть, что его размеры заставляют самого завзятого бражника невольно устыдиться, когда он одним духом опоражнивает его до дна.

Джекоб, которому приказано было проверить, достаточно ли согрелась брага, невозмутимо опустил в кружку указательный палец в качестве термометра и, объявив, что температура, надо быть, в самый раз, поднял сосуд и из вежливости попытался смахнуть с него золу полой своей блузы — ибо Габриэль Оук был не свой, а чужой, пришлый человек.

— Достань чистую кружку пастуху, — приказал солодовник.

— Да нет, что вы, зачем же, — сказал Габриэль укоряющим и вместе с тем предупредительным тоном. — Я чистого сору не гнушаюсь, коли знаю, что это за сор. — Он взял кружку обеими руками и, отхлебнув из нее, так что уровень в ней опустился примерно на дюйм с лишним, передал ее, как полагалось, сидящему рядом. — Да чтобы я позволил себе утруждать добрых людей мытьем посуды, когда у них и без того дела хватает, — продолжал он, несколько задохшись оттого, что у него перехватило дух, как это всегда бывает, когда хлебнешь из такого внушительного сосуда.

— Вот это правильный человек, сразу видно, — сказал Джекоб.

— Верно, верно, ничего другого не скажешь, — подхватил бойкий молодой человек по имени Марк Кларк, веселый, обходительный парень, с которым всякому, кому ни привелось встретиться, значило тут же и познакомиться, а коли уж познакомиться, значит, выпить, а выпить — значит, увы, заплатить за него.

— А вот на-ка, бери пожевать хлеба с салом, это нам, пастух, хозяйка прислала. Брага-то, она лучше идет, ежели ее закусить чем. Да только ты смотри не больно разжевывай, потому как я это сало, когда нес, дорогой обронил, и оно малость в песке вывалялось. Ну, да это чистая грязь, как ты, пастух, верно сказал, мы знаем, что это за грязь, а ты, похоже, человек непривередливый.

— Вот уж нисколько, правда, — дружелюбно подтвердил Оук.

— Ты только не сжимай зубы-то вплотную, оно и не будет хрустеть. Диво дивное, как человек ко всему приспособиться может.

— И я, милый человек, такого же мнения держусь, — отозвался Оук.

— Сразу видать, внук своего деда, — сказал солодовник. — Он тоже непривередливый, понимающий был человек.