Вдали от безумной толпы

Батшеба держала записку в правой руке. В этот миг Болдвуд протянул ей тарелку с бутербродами. Собираясь взять ломтик хлеба, она переложила записку в левую руку, в которой все еще держала кошелек, и опустила руку у самой стенки палатки. Подвернулся случай спасти игру, нельзя было упустить такой козырь. Трой снова взглянул на прекрасную руку, увидел розовые кончики пальцев, голубые жилки на запястье, охваченном браслетом из кусочков коралла, – до чего все это ему знакомо! Потом с молниеносной быстротой и бесподобной ловкостью он бесшумно сунул руку под нижний край парусины, которая была недостаточно туго натянута, слегка приподнял ее, не отрывая глаза от дырки, и вынул записку из руки Батшебы – край парусины снова упал, а Трой пустился бежать в темноте по направлению к валу и рву, усмехаясь про себя: его позабавил крик изумления, вырвавшийся у Батшебы. Затем Трой перемахнул через вал, быстро прошел ярдов сто по дну рва, снова поднялся наверх и не спеша, как ни в чем не бывало направился к палатке. Он поставил себе целью разыскать Пенниуэйса и заставить его молчать до тех пор, пока сам не найдет нужным заявить о себе.

Трой дошел до входа в палатку и, стоя в кучке зевак, стал напряженно высматривать Пенниуэйса, не решаясь справляться о нем, чтобы не привлечь к себе внимания. Несколько человек толковали о только что имевшей место дерзкой попытке ограбить молодую даму, сидевшую у стенки палатки. Предполагали, что жулик принял клочок бумаги в ее руке за банковый билет, приподняв край парусины, он схватил бумажку и удрал с ней, не тронув кошелька. «Вот уж будет досадовать, как увидит свою ошибку!» – посмеивались они. Впрочем, о происшествии, видимо, мало кто знал – скрипач, игравший у входа в палатку, даже не прервал своей игры, а четверо угрюмых сгорбленных стариков с палками в руках по-прежнему исполняли под музыку шотландский танец «Майор Молли». Позади них стоял Пенниуэйс. Трой скользнул к нему, сделал знак и прошептал несколько слов, мужчины обменялись понимающим взглядом и вышли в темноту.

Глава LI Батшеба беседует со своим провожатым

Было условлено, что, когда Батшеба поедет домой, Оук займет место Пурграса в ее экипаже и отвезет ее в Уэзербери; к вечеру у Джозефа обнаружились признаки его давнишней болезни – «двоящегося глаза», и он не мог справиться с обязанностями кучера и защитника дамы. Но Оук был так занят, и ему предстояло еще столько хлопот с болдвудскими овцами, часть которых еще не была продана, что Батшеба, не говоря ни слова Оуку и вообще никому, решилась ехать домой одна (ей уже не раз случалось возвращаться одной с кэстербриджского рынка), всецело доверившись своему ангелу-хранителю. Однако, встретив случайно (как ей думалось) фермера Болдвуда в закусочной, она не смогла отказаться, когда он предложил сопровождать ее верхом. Незаметно сгустились сумерки, но Болдвуд уверял, что нечего тревожиться, так как луна взойдет через каких-нибудь полчаса.

Тотчас после происшествия в палатке она поднялась и направилась к выходу, не на шутку испуганная и искренне благодарная своему старому поклоннику за его помощь; правда, она жалела, что нет Габриэля, с которым предпочла бы ехать, это было бы и приятнее, и приличнее, ведь он был ее управителем и слугою. Но что поделаешь! Ей ни за что не хотелось обижать Болдвуда, перед которым она чувствовала себя виноватой. Когда поднялась луна и подали двуколку, Батшеба двинулась в путь; она пересекла вершину холма и стала спускаться по извилистой дороге, которая, казалось, уходила куда-то во мрак и в небытие: луна стояла на одном уровне с ярко озаренным холмом, и впереди разверзлась черная пропасть, бескрайняя, как мир. Болдвуд вскочил на коня и поскакал вслед за Батшебой. Они спустились в низину; звуки долетали до них с вершины холма, словно голоса небожителей, а огни ярмарки казались кострами какого-то небесного лагеря. Вскоре они миновали подвыпивших гуляк, слоняющихся у подножия холма, пересекли Кингсбир и выехали на большую дорогу.

Непогрешимый инстинкт уже давно подсказал Батшебе, что фермер по-прежнему ее боготворит, и она чувствовала к нему искреннее расположение. Вечером ее огорчил его убитый вид, она вспомнила о своем безрассудстве, и ей захотелось, как хотелось с год назад, загладить свою вину. Испытывая жалость к этому неизбывно мрачному человеку, столь постоянному в своем чувстве и немало потерпевшему из-за нее, Батшеба выказывала ему внимание, которое можно было принять за нежность, и бедняга снова стал предаваться сладостным мечтам о семилетнем служении Иакова.

Вскоре ехавший в арьергарде Болдвуд под каким-то предлогом догнал Батшебу и поскакал бок о бок с ней. Они проехали две-три мили при лунном свете, перекидываясь через колесо двуколки отрывочными фразами: говорили о ярмарке, о хозяйстве, о незаменимости Оука и о прочих безразличных предметах, как вдруг Болдвуд спросил ее напрямик:

– Миссис Трой, вы когда-нибудь выйдете опять замуж?

Прямо и внезапно поставленный вопрос явно смутил ее, и она ответила не сразу.