Вдали от безумной толпы

– Истинную правду вам говорю. Мне все одно, быть ли повешенным за овцу или за ягненка (старинное деревенское речение: для меня, грубого солдата, оно годится), потому я уж скажу, не силясь вам угодить и не надеясь получить от вас прощение. Да, мисс Эвердин, ваша красота может сотворить больше худа, чем добра. – Сержант с видом философа устремил взгляд вдаль. – Вот представим себе, что обыкновенный мужчина полюбил обыкновенную женщину. Он женится, станет вести жизнь полезную и приятную. О таких же, как вы, мечтают сотни, сотни будут заворожены вашими прекрасными глазами. Но лишь за одного вы выйдете замуж, а из ваших несчастливых поклонников двадцать попытаются утопить боль неразделенной любви в вине, другие двадцать предадутся унынию и зачахнут, не оставив на земле следа, ибо кроме вас им ничто не мило… Еще двадцать (в их число в силу впечатлительности моей натуры попаду, вероятно, и я) будут следовать за вами толпою везде, где только смогут вас увидеть, с отчаяния вытворяя немыслимые вещи. Ведь мы, мужчины, такие глупцы! Оставшиеся, быть может, станут бороться со своей страстью более или менее успешно. Но и они будут опечалены. Не говорю уж о том, что на каждого из девяноста девяти несчастных мужчин придется по одной несчастной женщине, на которой он мог бы жениться, если бы не вы. Вот потому-то я и говорю, мисс Эвердин, что от красоты, подобной вашей, роду человеческому одно огорчение.

Когда сержант произносил эту речь, черты его пригожего лица были суровы, как черты Джона Нокса[40], когда тот говорил со своей молодою королевой. Видя, что Батшеба не отвечает, Трой спросил:

– Читаете ли вы по-французски?

– Нет. Я начала было учиться, но едва дошла до глаголов – папенька умер, – простодушно ответила она.

– А я читаю, если представляется возможность, что в последнее время бывает нечасто. Моя мать была парижанкой. Так вот у них есть поговорка: «Qui aime bien, châtie bien». Это значит: «Крепко любит – сильно бьет». Понимаете ли вы меня?

– Ах! – воскликнула Батшеба, и в ее голосе, обыкновенно невозмутимом, послышалась дрожь. – Если деретесь вы вполовину так же умело, как говорите, то удар вашего штыка, вероятно, способен доставить противнику наслаждение. – Сказав это, бедная Батшеба тотчас поняла свою оплошность и попыталась ее загладить, однако сделала только хуже. – Но вы не думайте, будто ваши слова мне приятны.

– О, я так вовсе не думаю! – сказал Трой, и его лицо приняло самое серьезное выражение, после чего он печально продолжил: – Я прекрасно сознаю: когда десятки мужчин готовы говорить вам нежности, выражая заслуженное вами восхищение и притом ни от чего вас не предостерегая, мое грубое блюдо из похвалы и осуждения не может иметь у вас успеха. Считайте меня глупым, если угодно, и все ж я не настолько самонадеян, чтобы этого не понимать.

– А по-моему, вы не чужды самонадеянности, – заметила Батшеба, искоса глядя на стебель осоки, который судорожно дергала одной рукой: разговор причинял ей немалое беспокойство не потому, чтобы она не видела лести в словах драгуна, а потому, что настойчивость его ухаживаний ее смущала.

– Я никому другому не признался бы в этом, да и с вами готов согласиться лишь отчасти: в том, как глупо я повел себя вчера, в самом деле была, вероятно, доля самоуверенности. Мне следовало предположить, что, выражая свое восхищение, я произнесу слова, слышанные вами множество раз и потому едва ли вам приятные. Но я понадеялся на вашу доброту, которая спасла бы мой невоздержанный язык от излишне строгого суждения и не позволила бы вам так ранить того, кто трудится в поте лица, чтобы сберечь ваше сено. Надежда моя оказалась напрасной.

– Забудем о вчерашней встрече. Возможно, вы не желали меня обидеть, высказавшись так прямо. Я верю вам, что не желали, – ответствовала умная фермерша с душещипательно невинной серьезностью. – И спасибо, что вызвались помочь с уборкою сена. Только больше не говорите со мною так. Вообще не говорите, покуда я сама с вами не заговорю.

– О, мисс Эвердин, как сурово!

– Что ж в этом сурового?

– Вы никогда не заговорите со мною, а я пробуду здесь недолго. Вскоре я должен вернуться к монотонной череде армейских будней. А там – как знать? – быть может, полк наш отправится в поход. Вы лишаете меня единственной крупицы счастья в моем безрадостном существовании. Что ж, пожалуй, щедрость – не главная из женских добродетелей.

– Когда вы покидаете Уэзербери? – спросила Батшеба не без некоторого интереса.

– Через месяц.

– И какая же вам радость в том, чтобы говорить со мною?

– К чему же вы спрашиваете, мисс Эвердин, когда и сами знаете мой грех?

– Если этакий пустяк в самом деле для вас важен, то извольте. Я возражать не стану, – нерешительно ответила Батшеба. – Только вы лишь утверждаете, будто нуждаетесь в беседах со мною. Пустые речи, так мне кажется.