Вазкор, сын Вазкора (1978)

Эттук зимовал обычно по соседству с другими крарлами, отличавшимися от дагкта. Это были краснокожие скойана и хинга и желтоволосые моуи, располагавшиеся на расстоянии не более пяти миль, все в состоянии натянутого мира. Это время было слишком холодным для ведения войн. Мужчины строили длинные тоннели из уплотненного снега, камней, козьих шкур, глины и веток, и палатки ютились под ними или в пещерах, напоминавших перегородки в подножии гор. Зимой занятий было мало. Время проходило главным образом за рассказами, выпивкой, азартными играми, едой и сексом. Иногда эту монотонность нарушали стычки между соперничающими охотничьими группами. Если один мужчина убивал другого во время перемирия, он должен был платить Кровавый Выкуп, поэтому воины убивали друг друга с оглядкой и редко. Ритуал крарла был единственным оживляющим событием.

Обряд для мальчиков был одним из таинств мужской жизни. Ни один мужчина не становился воином, не пройдя через него. С тех пор, как себя помню, я знал, что это мне предстоит, эта веха моей жизни, и я испытывал ужас, совершенно не понимая почему. Но я скорее проглотил бы язык, чем признался в этом. Даже матери я не признавался. Я не мог допустить, чтобы она видела мою слабость.

В листопад я овладел одной девушкой. Она была примерно на год старше меня и заигрывала со мной, а потом страстно раскаялась в этом, когда я принял ее кокетничанье всерьез. Она преследовала меня, чтобы опозорить, так как больше всего ненавидели Тафру женщины и передали эту ненависть своим дочерям. Девушка, несомненно, думала, что я еще не созрел, но она ошибалась. Она кричала от боли и гнева и кусала мои плечи, пытаясь сбросить меня, но шайрин — ее женская вуаль-маска — притуплял зубы, а мне все это доставляло слишком много удовольствия, чтобы отпустить ее.

Когда я кончил и обнаружил, что у нее идет кровь, мне на мгновение стало жаль ее, но она сказала: «Ты, подонок вне племени, ты тоже будешь истекать кровью и вопить, когда в тебя войдут иглы. Я надеюсь, они, может быть, убьют тебя».

Вообще женщины боялись и почитали мужчин крарла, но по отношению ко мне она испытывала некоторую храбрость, потому что я был сыном Тафры. Я держал ее за волосы, пока она не захныкала.

— Я знаю об иглах. Так наносятся знаки воина. Не думай, что я буду скулить под ними, как девица с ключом в ее замке.

— Ты, — прошипела она, — будешь извиваться. Ты распухнешь и умрешь от этого. Я попрошу Сил-На наслать на тебя проклятье.

— Давай проси. Ее проклятья воняют, как она сама. А что до тебя, так ты должна поблагодарить меня. Я оказал твоему будущему мужу услугу, ты оказалась труднопроходимой сукой.

Тут она попыталась выколоть мне глаза, и я ударил ее, заставив передумать. Ее звали Чула, мою первую жену, как потом вышло; так что изнасилование было в каком-то отношении пророческим.

Все же ее слова привели меня в угнетенное состояние. Татуировка, которая была частью Обряда, тревожила меня давно — Чула лишь высказала эту тревогу.

У меня было странное тело, и это я уже знал благодаря укусу змеи и другим вещам. Я темнел на солнце и бледнел зимой, как и все люди, но на коже никогда не было пятен, и ничто не оставляло на ней шрамов. Как бы желая уравновесить эти свойства, мой организм не переносил ничего незнакомого, что попадало внутрь, даже пищи. Сочное жареное мясо вызывало у меня рвоту, если я съедал больше одного-двух крошечных кусочков; их пиво было для меня отравой. Я наконец начал задавать себе вопрос, как на меня подействуют яркие чернила жрецов и иглы, введенные в руки и грудь. В результате мне пришло в голову, что я, вероятно, умру, как сказала эта девушка, и это вызвало неистовую злость. Было невыносимо думать, что я погибну из-за чего-то презренного и оставлю мать одну в палатке Эттука. И я ничего не мог сказать, так как выковал из себя железного человека. Накануне дня Обряда я пошел охотиться один, поднимаясь и спускаясь по заснеженным краям долины под покровами скрежещущего ветра. Несмотря на мои четырнадцать лет никто лучше меня не владел стрелой и копьем.

У заводи паслись две коричневые самки оленя. Я убил их одну за другой почти за секунду. Когда я подошел выпустить из них кровь, чтобы облегчить их вес, что-то оборвалось у меня внутри как камень, сорвавшийся с горы. Впервые, убив, я понял, что отнял чью-то жизнь, нечто, что принадлежало кому-то. Олени, которых приходилось волочить по снегу, были тяжелыми, как свинец, и дряблыми, как мешки, из которых вылили вино. Я пожалел, что сделал это; у нас было достаточно мяса. Однако я чего-то добивался и вскоре, возвращаясь назад с добычей, я увидел зайца и убил его тоже и принес к палаткам.

Мужчины смотрели на то, что я принес, с возмущением, а некоторые из молодых женщин не удержались от восклицаний. Кое-кому на женской половине я начинал немножко нравиться. После Чулы были другие, более благосклонные, но тоже готовые вопить и жаловаться потом. Однако, как я заметил, они приходили снова.