Вавилон

– Любезный мой Устига, – молвил царь, несколько смягчившись, – существует неписанный закон, согласно которому побежденные становятся рабами победителя и его подданных.

Толпа персидских начальников одобрительно загудела.

Устига повысил голос:

– Доныне был в силе такой закон, но разве время не дает миру великих людей, кто возвещает и утверждает новые великие права? Ново и неоценимо будет твое свершение; если ты провозгласишь равенство между людьми и братство между народами!

– Равенство между людьми… и братство между народами… – задумчиво повторил Кир, глядя прямо перед собой, и глаза его светились мыслью.

Но тут возроптали советники царя. Персы мужественно довели войну до конца. Персы победили. Персы доказали свое превосходство над остальными народами. Они заслужили привилегии и лучшую жизнь. За что же тогда проливали они кровь и приносили жертвы?

– За лучшую и более справедливую жизнь для всего мира! – с необычайной серьезностью произнес Устига, почувствовав, как сотни людей с надеждой обратили к нему свои взоры; среди них был и пылающий взгляд Сурмы, и исполненный старческой мудрости взгляд Иддин-Амуррума, и проницательный, отмеченный сиянием избранных, взгляд пророка Даниила.

Но эту надежду сокрушил протест персидских вельмож, новоявленных покорителей мира.

– Почему именно персы Должны принести себя в жертву человечеству?

– Потому, – ответил Устига, – что они способны на более великие дела, чем просто предаваться роскошеству и удовольствиям. Чтобы наслаждаться благами жизни, не надо быть избранником божьим, воспользоваться ими сумеют и безумец, и раб. Великие же цели жизнь выдвигает перед избранными, наделенными великой мудростью.

– Мы избранники Ормузда! – вскричал военачальник Гобрий. – Веками Вавилония держала в рабстве народы Старого Света, пусть же халдеи испробуют, каково это – носить ярмо на собственной шее. Царь мой, ты не знаешь Мардукова племени. Это змея, притаившаяся под твоим лавровым венком! Лишь плети да мозоли, которые они набьют себе на руках и ногах, сделают их покорными. Не оказывай любви и милости недругам своим, не то войско взбунтуется и покоренные народы погубят великую державу.

– Не торопись, Гобрий, мой верховный военачальник, – прервал его Кир, – в тебе говорит не столько рассудительность, сколько ненависть и чувство мести. Нет, нет, я не решусь быть жестоким и несправедливым. Ни твой совет, ни совет Устиги я не могу принять без оговорок. Но выход надо искать.

Царь обратился к Сурме:

– Нет, не решусь я быть жестоким и несправедливым. Так скажи мне – чего ты желаешь?

– За свой народ прошу, царь царей. – Сурма упал Киру в ноги.

– Встань! – приказал царь. – Рабы и те не склоняются предо мною ниц, никому не позволю я лизать прах ног моих.

Сурма поднялся и молвил:

– Будь милосердным, повелитель мира, будь милосердным к тем, кто не знал иной доли, кроме рабской. Даруй им волю, и они полюбят тебя сильнее, чем всех царей, жрецов и вельмож Вавилонии, вместе взятых.

– Ты безумец, Сурма, – дружелюбно усмехнулся Кир, – а мне по нраву мужи рассудительные. Я умею прощать людям их слабости, а тебя прощаю потому лишь, что речи твои побуждают меня быть осмотрительным. Если бы на этом троне сидел халдей, не сносить тебе головы. Но чтобы помнил ты доброту персидского царя, отпускаю тебя живым.

И Кир приказал стражникам:

– Выведите его из дворца и отпустите с миром.

Устига попытался было молодостью объяснить запальчивость Сурмы. Он напомнил, с каким жаром бился тот за водворение персов на земле Валтасара, за то, чтобы вместе с ними в Вавилонии победили любовь и правда.

Но Кир остался непреклонен.

– Нет, мой Устига, – сказал он, – сумасбродство опасно. Пусть во главе халдейского люда встанет рабианум Идин-Амуррум.

Властелин мира продолжил свою тронную речь, а стражники выпроводили Сурму за ворота царской цитадели.

Сурма побрел по улицам.

В городе еще полыхали пожары, тут и там тлели пепелища. Около них потерянно блуждали люди, справлялись о судьбе своих близких и по развалинам опознавали жилища. Лица были печальны, в сердцах кровоточили глубокие раны.

Сурма проходил мимо, задумчивый и подавленный. Ему казалось, что, либо он молча задохнется от немилосердной тяжести в груди, либо закричит во весь голос. Он кусал губы и сжимал кулаки.

Неужто только по слепоте своей поверил он в немилосердие Кира? Неужто огненная птица с востока, несущая на своих крыльях волю и справедливость халдейскому народу, – лишь плод его воображения?

От всех треволнений Сурму клонило в сон. По временам он закрывал глаза и ковылял по улицам, покуда не вышел на простор Базарной площади.

Она была разорена. Базальтовые столпы, словно, поверженные великаны, валялись на плитах мостовой, засыпанные кирпичом и обломками битума – остатками разрушенных домов и аркад. Среди этого разорения вышагивали персидские стражники да время от времени мелькала фигура халдея с поникшей головой.

В хмурой тишине звонко раздавались шаги персидских солдат, а с другого конца площади вдруг донеслась песня, которую выводил дрожащий мужской голос.

Сурма остановился и прислушался.