Вавилон и Башня

Тут, в натуре, время как остановилось. Все в молоке, сердце колотится. Мысля только одна: эти бритые – торпеды, с ними базарить бесполезно. Они только один базар понимают.

Выхватываю «осу», рву одного за черепушку. Рука чуть соскользнула. По ходу, этот бычара бреется каждый день. Голова, что мяч.

Но кое-как откинул, и, пока он машинально рот открыл, «осу» туда. Хруст зубов передних. Так, поглубже – и на курок «раз-два».

Опять все в замедленном. Отдача сильная в упор. Блядь, правая рука повисла как плеть. Плохо, Бэдэ, ох как плохо.

Но у торпеды сзади дыра, мозги висят. Вот и порешали.

Кое-как левой у него из-под куртки волыну вырываю. ТТ, е-мое, экономят на торпедах, экономят.

На предохранителе. И затвор у ТТ жесткий, одной рукой не сдвинуть. Пока в коленях зажимал, пока то-се… второй бычара уже опомнился, и мне в плечо, тоже, по ходу, из ТТ, сразу не дырка, а какая-то круговерть из крови и костей.

«Так, – успел подумать я. – Ну вот оно как».

Я из ТТ, левой рукой ему сверху вниз. И расчет был правильный. Пули со смещенкой у этого сучары. Так что выстрелил вроде в правое бедро, а выход на левую ключицу пришелся. Вот такой сложный маршрут. Но тот сразу осел, глаза закатились. По ходу, пуля еще через спинной мозг прошла, сразу всю опорно-двигательную вырубила. Помню еще чего-то со времен учебки.

Сзади слышу еще выстрелы и не понимаю, кто стреляет. Потом, чувствую, лежу в чем-то мокром. Сверху кто-то наклоняется, я в него – пару пуль. Тут уж без сложных траекторий обошлось, прямо в голову третьему, который, по ходу, на подрыве в тачке сидел.

Сам чую, мокро совсем подо мной. Значит, крови много натекло. Значит, значит… тут наклоняется еще кто-то. А у меня уже со зрением беда, похоже, накрылось. Хорошо, слух остался. Понимаю, Лиза это.

– Бог-дан, Бог-дан… пожалуйста, Бог-дан.

«А чего, пожалуйста-то? – думаю. – Вроде и так уж все. Все. Ваще все…» – странные такие мысли.

– Бог-да-н…

«А может, это она не меня, а Бога зовет? Может, на кладбище я уже? Может, отпевают? Почему тогда мокро так?! Если б в гроб положили, то, наверное, мокро не было бы. Почему в гробу мокро? Е-мое, почему? Они чё, гроб мой в лужу, что ли, определили?!» – даже разозлился. Хотя какая уж разница, когда в гробу лежишь, мокро или не мокро… В луже он стоит или не в луже…

– Бог-дан…

Тут ко мне кое-как чего-то вернулось. Я и говорю:

– Лиза. Егор в Шереметьево-2. Твой паспорт у меня в кармане. Уезжайте. Лиза. Егор в Шереметьево-2. Твой паспорт… еще какие-то побрякушки. Главное, уезжайте. Сейчас. Не жди, Лиза. Не жди. Лиза. Твой паспорт у меня. Егор… – не знаю, сколько я это повторил раз. Много, наверное. Главное, чтобы поняла.

А когда открыл глаза, меня уже кто-то нес. Не на носилках, на спине. Как бывало в Афгане, когда еще медсанбата кричи не кричи, поднимешь бачу на спину и несешь. Иногда донесешь, положишь, а он мертвый уже. И такая тут тоска разбирает. Такая темень внутри. Вот как сейчас.

– Ладно тебе, бача. «Мы еще с тобою попоем»[102], – лязгает прям в ухо.

– Е-мое… это ты, серый, что ли?

– Ну а кто еще?

– Ты ж свинтил?

– Свинтил, но обещал вернуться. Слышал такое?

– Ладно…

Посмотрел вокруг. Мы сначала куда-то бежали, потом куда-то поднимались. Спина у волчары размером с двуспальную кровать. Я скользил на его шерсти и кое-как смотрел по сторонам. Вон оно как… уже полетели.

– Ты чего… тюльпаном работаешь?

– Я кем только не работаю, дорогой.

– Эх, е…

Потом пролетели какое-то здание, на институт Борисыча похожее. Я даже вроде как Борисыча увидал. Он ухмылялся лыбой своей ученой и, кажется, махал мне рукой:

– Не удался эксперимент, дорогой Богдан Иванович. Испытуемый не выдержал. Убили его.

– Да пошел ты, хрен ученый! – я показал Борисычу кулак, но он ни черта не обиделся. – Скоро увидимся, дорогой Богдан Иванович. «Все имеет свой конец, свое начало»[103]… все имеет.

Мы понеслись дальше. Волчара размахивал языком. Вроде как отплевывался. Вокруг от его плевков как будто мелкие яркие разноцветные парашюты взлетали.

– Серый, это чё из пасти твоей вываливается?

– Как… – волчара перевел дух. – Как… парад в твою честь. Никто, кроме нас[104].

– Пригномили все-таки. Ну и хрен с ним.

– Пригномили, не пригномили. Чего ты опять загоняешься? Сам знаешь, волки и овцы по земле друг за другом бегают. Ты перестал бегать, вот и хорошо.

Волчара, в натуре, не гнал. Принес меня на опушку. Такая козырная. Овраг небольшой, вдалеке лес и речка вьется. Земля теплая, сухая, трава такая мелкая, ворсистая. Кайф растянуться.

– Ну что, споем?

Я аж вздрогнул от предложения такого – справа сидел Розенбаум со своей семистрункой, в казацкой бурке и папиросу курил.

– Давайте, Александр Яковлевич. Давайте, споем.

– Ах, как много выпало снега,

Да как же когти рвать по утру,

Одиноким волком я бегал…[105]

– Не, не, Саш. Можно я тебя Сашей буду называть?

Розенбаум кивнул, хоть, по ходу, на «Сашу» нахмурился.

– Давай веселое, про птиц, про… – хотел сказать «про зверей», но понял, что опять про волков начнет лабать.

– «Утиную охоту», что ль, хочешь? Я уже устал ее…