Вавилон и Башня

– Что значит «переделать»? Одни вона… ужо хотели переделывать в семнадцатом. И вот в семнадцатом году мой друг в горячечном бреду поклялся сделать папе, боже ж мой… – пропел дед Матвей растянутым, искусственно хриплым голосом. – Напеределывали ужо, а толку! – он ударил кулаком по столу, и увесистая папка с диссертацией Эдуарда подпрыгнула, словно это был комок бумажки. – Напеределывались, бляди. А ни-ни! Не надо было! Не н-а-а-до! – дед Матвей погрозил кому-то в темноту. – Потому что крестьянин должен быть крестьянином. Рабочий – рабочим, купец – купцом. Один торговать должен, другой землю пахать, а третий тама… всякие балки сооружать. Кому тут что непонятно стало? Всем было до этого понятно. И вдруг появилась какая-то мандавошка в кепке, и всем сразу стало непонятно… А-а-а… – дед Матвей махнул рукой, и воздух в комнате закачался волнами.

Или мне так показалось, после того как я прочитал первую часть диссертации, в которой обсуждалась волновая и корпускулярная теория.

– Так вы сторонник корпускулярной теории, дед Матвей? – поинтересовался Сато.

– Че-го? Пиздосклярной! А ежели вам угодно знать, милостивый государь, то да-с. Каждая корпускула-с должна знать-с свое место-с! Или каждый сверчок-с должен изволить знать свой шесток-с…

– Но есть и сторонники волновой, – спокойно ответил Сато.

– Волновой-с! И к чему вы клоните, ваше японское милейшество-с?

– Волна есть волна. Крестьянин может стать рабочим, рабочий служащим, а купец воином, все зависит от волны.

– Опять сейчас начнешь про свое «состояние всего ближе» впаривать? – перешел на просторечия дед Матвей.

– Волна есть волна, – спокойно повторил Сато.

– Говорят, – решил успокоить я обоих, – волна и поток корпускул могут быть одним и тем же.

– Ну это уж, воля ваша, только полная ересь, милостивый государь! – усмехнулся дед Матвей. – Где такое видано, чтоб крестьянин был одновременно крестьянином, солдатом, еще купцом и еще рабочим. Это только у этого, немецкого идиотика, Кырлы-мырлы, такое написано. Чтоб его… – дед Матвей густо сплюнул на пол.

– Все от состояния зависит, – повторил Сато.

Мы вернулись засветло, вернули диссертацию, закрылись в моем кабинете. Оставалось пара часов, чтобы поспать до первой лекции и сходить в гимнастический зал. Но спать не хотелось. После изучения диссертации Эдуарда в голове бродило сразу несколько мыслей. Надо было их как-то успокоить. Я открыл секретер, достал графин из-под водки, в котором теперь «жила» минеральная вода, и налил три стопки. Стопки дурацкие, безвкусная дрянь из синтетического хрусталя в виде сапог какого-то скомороха. Лида подарила. Не держать же такую гадость дома! Отнес в институт, хотя, по закону подлости, той дрянью, которой меньше всего хотелось пользоваться, пользуешься чаще всего.

Разлил в три «сапога» минералку. Дед Матвей одним махом выпил, перекосился:

– Опять гадостью этой шипучей поишь. Водка-то где?

Сато выпил молча и опять уселся у окна.

– Ладно, несолоно хлебавши… ложиться надо. Дед Матвей, по-солдатски, подложив вещмешок под голову, улегся рядом на полу. Сато так и сидел у окна, а я лег на холодную, приятно пахнущую кожу дивана, которая как нельзя кстати охлаждала голову, почему-то сейчас очень горячую.

Вспомнил подводы, себя в картузе, бабушку с пулевым ранением и то, как она нажимает на кровавую «пуговицу» на животе, впуская пулю вовнутрь.

Мое состояние началось именно оттуда. Может, поэтому я так хорошо помню то, что было, хотя и говорят, мол, двухлетние дети не запоминают событий.

Но, если бы я не помнил этого, я был бы не я.

Сато когда-то мне говорил, что не надо делать состояние своим. Состояние отдельно, но ты есть ты – благодаря состоянию.

Состояние, как облако, в котором ходишь, но которое не видишь, хоть оно и наполнено разными «лоскутами».

– Не делайте состояние своим… – Мы снова сидели у костра, в руках у меня обглоданная оленья нога. – Оно общее, оно здесь и сейчас, оно вообще и всегда, – и Сато поднял глаза, провожая взглядом ярко-оранжевые искры.

– Не в свои сани не садись, – сказал дед Матвей и глубоко затянулся.

Я почувствовал, что засыпаю. Но понял, что скоро проснусь по-настоящему, проснусь настоящим, чтобы сделать что-то очень важное.

Глава 2. Вениамин

<Россия, 2000-е>

Вениамин первый раз увидел профессора и сильно удивился. Он представлял старого чудаковатого мужика в истасканном костюме, лоснящихся брюках и больших очках в толстой оправе. Ничего подобного. Профессор оказался стройным, довольно спортивным на вид, в волосах, аккуратно зачесанных назад, почти нет седины. Когда тот протянул Вениамину свою тонкую, но, что было видно, сильную руку, пухлая рука Вениамина, с короткими «сосисочными» пальцами, вызвала у него же омерзение.

«Второй раз за последнее время мне не нравится моя внешность. Сначала ноги, на том дурацком васильковом кресле, теперь пальцы… – с раздражением подумал Вениамин. – Внешность ничего не значит», – мысленно успокоил он себя голосом дяди Олега, представив аккуратно подстриженные пышные усы с желтой прокуренной окантовкой.