Вавилон-17. Пересечение Эйнштейна

Он выпучил глаза, потом захохотал. Привалился к повозке, шлепнул себя по толстому брюху. Эта штука во мне, что смеется и плачет, какое-то время смеялась с ним вместе. Я играл. Потом я перестал понимать его юмор и убрал клинок в ножны.

– Погонщик, – сказал он, дохохатывая, – мне остается только посмеяться над твоим невежеством или решить, что это ты надо мной смеешься.

– Не сочти за обиду, говоря твоими словами, но объясни все же, что тут смешного.

– Я уж объяснял, но ты не унимаешься. Держи свою инакость при себе.

– Но это просто музыка.

– Что бы ты сказал, если бы новый знакомец сразу после «здравствуйте» сообщил тебе глубину своего пупка?

– Не понимаю.

Он стукнул себя кулаком по лбу:

– Негоже мне забывать о своих корнях. Я и сам когда-то был таким же дураком. Только, хоть убей, не вспомню когда.

Его что-то уж очень быстро кидало от смеха к злости.

– Послушай, – сказал я, – ты то свойский парень, а то вламываешься в церемонии. Я это не очень понимаю, а что понимаю – мне не нравится…

– Об этом не тебе судить, – оборвал меня Пистоль. – Не нравится – иди своей дорогой. Но не нарушай чужих обычаев, не называй неназываемое, не кощунствуй.

– Что это за обычаи я нарушил и когда кощунствовал? Я сказал, что на уме было.

Простое деревенское лицо горбуна вдруг сделалось твердым (к этим, что ли, затверделым лицам предстояло мне привыкать в Брэннинге-у-моря?).

– Ты сказал, что с тобой – с вашим стадом – будто бы едет Ло Одноглаз. И поминал Кида, словно сам смотрел ему в дуло шестизарядного кольта.

Я обозлился вконец:

– А где сейчас Одноглаз по-твоему? Вон, спит у костра! – Я ткнул пальцем вверх, где нависало нагорье. – А Кид Каюк…

За спиной полыхнуло, и мы оба крутанулись назад. В пламени, улыбаясь, стоял он. Дулом пистолета сдвинул шляпу на затылок, и из-под шляпы упали рыжие пряди. Усмехнулся:

– Здорово, ковбои!

Тени трав и камней, подпрыгивая, бежали к нам. Огонь шлепал языками по его мокрой коже и испарялся от нее кудрявыми струйками.

– Ааааааа-аааа-йиииии!

Это взвыл Пистоль. Он осел на повозку и разинул рот. Закрыл, чтобы сглотнуть, и снова разинул. Пес угрожающе ворчал. Я смотрел во все глаза.

Пламя пыхнуло, задрожало и умерло. Дальше был только запах листьев. У меня в глазных яблоках колотилась злость и рыжий отсвет огня. Я глянул по сторонам. Перед зрачками запрыгала темнота. Позади нее, на склоне, сбегающем к дороге, стоял Одноглаз, и свет походного фонаря скользил по его коленям. Одноглаз тер лицо кулаком, пытаясь стереть усталость. Кид исчез туда, куда исчезал каждый раз.

За моей спиной стронулась повозка.

Пистоль направлял пса и одновременно пытался взгромоздиться на козлы. Я уж думал, шлепнется, но горбун таки взлез, и они с псом укатились. Я поднялся к Одноглазу. Он смотрел на меня с какой-то… печалью?

Подсвеченные снизу дорогой с ее фонарями, углы его лица были лишь чуть смягчены юношеским пушком. Глядела громадная, темная пустая глазница.

Мы вернулись к кострищу. Я лег. Сон лапками придавил мне веки, и под ними до рассвета взрывались восхитительные сны о Фризе.

Вернулся рано. Хозяева купили вина к Новому году. В белом городе на улицах играют музыканты. Вспоминаю, как полтора года назад закончил «Падение Башен» и сказал себе: тебе двадцать один, скоро двадцать два. Пора оставить амплуа даровитого мальчугана. Важен не возраст, а то, что удалось сделать. И все же образы юности преследуют меня: Чаттертон, Гринберг, Радиге. К концу ПЭ я надеюсь изжить их. Билли Кид будет последним. Он, шатаясь, бредет сквозь этот рассеянный роман, как бродят безумные дети в холмах Крита. Лоби тебя затравит, Билли. Завтра, если позволит погода, вернусь на Делос смотреть руины вокруг Трона Смерти в середине острова, откуда через пролив виден некрополь на Рении.

Дневник автора, Миконос[35], декабрь 1965 г.