Васса Железнова

– Экие у тебя слова – противные!..

– И тут не угодила! – усмехнувшись, молвила Саша.

– Нар-род! – говорил Фома, болезненно сморщив лицо. – Живут тоже… а как? Лезут куда-то… Таракан ползет – и то знает, куда и зачем ему надо, а ты – что? Ты – куда?..

– Погоди! – спокойно остановила его Саша. – Тебе до меня какое дело? Ты от меня берешь, чего хочешь, а в душу мне не лезь!

– В ду-ушу! – презрительно протянул Фома. – В какую душу?

Она стала ходить по комнате, собирая разбросанную одежду. Фома наблюдал за ней и был недоволен тем, что она не рассердилась на него за слова о душе. Лицо у нее было равнодушно, как всегда, а ему хотелось видеть ее злой или обиженной, хотелось чего-то человеческого.

– Душа! – воскликнул он, добиваясь своего. – Разве человеку с душой можно жить так, как ты живешь? В душе – огонь горит… стыд в ней…

Она в это время, сидя на лавке, надевала чулки, но при его словах подняла голову и уставилась в лицо ему строгими глазами.

– Что смотришь? – спросил Фома.

– Ты это зачем говоришь? – ответила она ему, не спуская с него глаз.

В ее вопросе было что-то угрожающее. Фома почувствовал робость пред ней и уже без задора в голосе сказал:

– Как же не говорить?

– Э-эх ты! – вздохнула Саша и снова принялась одеваться.

– А что я?

– Да так… Ровно ты от двух отцов родился… Знаешь ты, что я заметила за людьми?

– Ну?

– Который человек сам за себя отвечать не может, значит – боится он себя, значит – грош ему цена!

– Это ты про меня? – спросил Фома, помолчав.

Она накинула на плечи широкий розовый капот и, стоя среди комнаты, сказала низким, глухим голосом человеку, лежавшему у ног ее:

– О душе моей ты не смеешь говорить… Нет тебе до нее дела! Я – могу говорить! Я бы, захотевши, сказала всем вам – эх как! Есть у меня слова про вас… как молотки! Так бы по башкам застукала я… с ума бы вы посходили… Но – словами вас не вылечишь… Вас на огне жечь надо, вот как сковороды в чистый понедельник выжигают…

Вскинув руки к голове, она порывисто распустила волосы, и, когда они тяжелыми черными прядями рассыпались по плечам ее, – женщина гордо тряхнула головой и с презрением сказала:

– Не смотри, что я гулящая! И в грязи человек бывает чище того, кто в шелках гуляет… Знал бы ты, что я про вас, кобелей, думаю, какую злобу я имею против вас! От злобы и молчу… потому – боюсь, что, если скажу ее, – пусто в душе будет… жить нечем будет!..

Теперь она снова нравилась ему. В словах ее было что-то родственное его настроению. Он, усмехнувшись, с удовольствием в голосе и на лице сказал ей:

– И я тоже чувствую – растет у меня в душе что-то… Эх, заговорю и я своими словами, придет время.

– Против кого это? – небрежно спросила Саша.

– Против всех! – воскликнул Фома, вскакивал на ноги. – Против фальши!.. Я спрошу…

– Спроси-ка: самовар готов? – равнодушно приказала ему Саша.

Фома взглянул на нее и с сердцем крикнул:

– Пошла к черту! Спрашивай сама…

– Чего ты лаешь?

И она ушла из избы…

…Ветер резкими порывами летал над рекой, и покрытая бурыми волнами река судорожно рвалась навстречу ветру с шумным плеском, вся в пене гнева. Кусты прибрежного ивняка низко склонялись к земле, дрожащие, гонимые ударами ветра. В воздухе носился свист, вой и густой, охающий звук, вырывавшийся из десятков людских грудей:

– Идет – идет – идет!

У горного берега стояли на якорях две порожние баржи, высокие мачты их, поднявшись в небо, тревожно покачивались из стороны в сторону, выписывая в воздухе невидимый узор. Палубы барж загромождены лесами из толстых бревен; повсюду висели блоки; цепи и канаты качались в воздухе; звенья цепей слабо брякали… Толпа мужиков в синих и красных рубахах волокла по палубе большое бревно и, тяжело топая ногами, охала во всю грудь:

– Идет – идет – идет!

К лесам тоже прилепились синие и красные комья; ветер, раздувая рубахи и порты, придавал людям странные формы, делая их то горбатыми, то круглыми и надутыми, как пузыри. Люди на лесах и палубах что-то вязали, рубили, пилили, вбивали гвозди, везде мелькали большие руки с засученными по локти рукавами рубах. Ветер разносил над рекой бодрый шум: пила грызла дерево, захлебываясь от злой радости; сухо кряхтели бревна, раненные топорами; болезненно трещали доски, раскалываясь под ударами, ехидно взвизгивал рубанок. Железный лязг цепей и стонущий скрип блоков сливались с шумом волн, ветер гулко выл и гнал по небу тучи.

– Ре-ебя-а-тушки, бе-ерем, давай!

– Разуда-алый еще-о разок!.. – просительно выводил кто-то высоким голосом…

Фома, красивый и стройный, в коротком драповом пиджаке и в высоких сапогах, стоял, прислонясь спиной к мачте, и, дрожащей рукой пощипывая бородку, любовался работой. Шум вокруг него вызывал и в нем желание кричать, возиться вместе с мужиками, рубить дерево, таскать тяжести, командовать – заставить всех обратить на себя внимание и показать всем свою силу, ловкость, живую душу в себе. Но он сдерживался и стоял молча, неподвижно: ему было стыдно. Он хозяин тут над всеми, и если примется работать сам – никто не поверит, что он работает просто из охоты, а не для того, чтоб подогнать их, показать им пример.