Васса Железнова

Среди сутолоки кутежей, в толпе людей, смятенных буйными страстями, полубезумных в стремлении забыть себя, – одна Саша всегда была спокойна и ровна. Она не напивалась, она всегда говорила с людьми твердым, властным голосом, и все ее движения были одинаково уверенны, точно этот поток не овладевал ею, а она сама управляла его бурным течением. Она казалась Фоме самой умной из всех, кто окружал его, самой жадной на шум и кутеж; она всеми командовала, постоянно выдумывала что-нибудь новое и со всеми людьми говорила одинаково: с извозчиком, лакеем и матросом тем же тоном и такими же словами, как и с подругами своими и с ним, Фомой. Она была красивее и моложе Пелагеи, но ласки ее были молчаливы, холодны… Фоме думалось, что она глубоко в сердце своем прячет от всех что-то страшное, что никогда никого она не полюбит, не откроет всю себя. Это тайное, скрытое в женщине, привлекало его к ней чувством боязливого любопытства, напряженного интереса к спокойной и холодной душе ее, темной, как ее глаза.

Как-то раз Фома сказал ей:

– Однако сколько мы с тобой денег-то посеяли.

Она взглянула на него и спросила:

– А куда их беречь?

«Куда, в самом деле?» – подумал Фома, удивленный тем, что она так просто рассуждает.

– Ты кто такая? – спросил он ее в другой раз.

– Разве забыл, как меня зовут?

– Ну, вот еще!

– Так чего ж тебе надо?

– Я насчет происхождения спрашиваю…

– А! Ну, ярославская я, – из Углича, мещанка… Арфистка… Что же, – слаще я для тебя буду, когда ты узнал, кто я?

– Разве я узнал? – усмехаясь, спросил Фома.

– Мало тебе! А больше – я ничего не скажу… На что? Все из одного места родом – и люди и скоты… Пустяки все эти разговоры… Ты вот давай подумаем, как нам жить сегодня?

В этот день они катались на пароходе с оркестром музыки, пили шампанское и все страшно напились. Саша пела какую-то особенную, удивительно грустную песню, и Фома плакал, как ребенок, растроганный пением. Потом он плясал с ней «русскую», устал, бросился за борт и едва не утонул.

Теперь, вспоминая это, – и многое другое, – он чувствовал стыд за себя и недовольство Сашей. Он смотрел на ее стройную фигуру, слушал ровное дыхание ее и чувствовал, что не любит эту женщину, не нужна ему она. В его похмельной голове медленно зарождались какие-то серые, тягучие мысли. Как будто все, что он пережил за это время, скрутилось в нем в клубок тяжелый и сырой, и вот теперь клубок этот катается в груди его, потихоньку разматываясь, и его вяжут тонкие, серые нити.

«Что это со мной происходит? – думал он. – Кто я такой?»

Его поразил этот вопрос, и он остановился над ним, пытаясь додуматься – почему он не может жить спокойно и уверенно, как другие живут? Ему стало еще более совестно от этой мысли, он завозился на сене и с раздражением толкнул локтем Сашу.

– Тише!.. – сквозь сон сказала она.

– Ну, ладно, не велика барыня! – пробормотал Фома.

– Что?

– Ничего…

Она повернулась спиной к нему и, сладко зевнув, заговорила лениво:

– Видела во сне, будто опять арфисткой стала. Пою соло, а против меня стоит большущая, грязная собака, оскалила зубы и ждет, когда я кончу… А мне – страшно ее… и знаю я, что она сожрет меня, как только я перестану петь… и вот я все пою, пою… и вдруг будто не хватает у меня голосу… Страшно! А она – щелкает зубами… К чему это?..

– Погоди болтать! – угрюмо остановил ее Фома. – Ты вот что скажи: что ты про меня знаешь?

– А вот знаю, что проснулся ты, – не поворачиваясь к нему, ответила она.

– Это верно – проснулся я, – задумчиво молвил Фома и, закинув руки за голову, продолжал: – Оттого тебя и спрашиваю – какой я, по-твоему, человек?

– Похмельный, – зевнув, ответила Саша.

– Александра! – просительно воскликнул Фома. – Не балуй! Ты скажи по совести, что ты обо мне думаешь?

– Ничего не думаю! – сухо ответила она.

Он тяжело вздохнул и замолчал. Полежав с минуту тоже молча, Саша заговорила обычным своим, равнодушным голосом:

– Скажи ему! С какой это стати стану я думать о всяком? Мне о себе подумать и то – некогда… А может, не хочется…

Фома сухо засмеялся и сказал:

– Мне бы не хотеть ничего!..

Женщина подняла голову с подушки, заглянула в лицо Фомы и снова легла, говоря:

– Мудришь ты… Смотри – добра от этого тебе не будет… Ничего я не могу сказать про тебя… Ну, вот скажу я тебе – других ты лучше… Что же из этого будет?

– А почему лучше? – задумчиво спросил Фома.

– Да – так! Песню хорошую поют – плачешь ты… подлость человек делает – бьешь его… С женщинами – прост, не охальничаешь над ними… Ну, и удалым можешь быть…

Все это не удовлетворяло Фому.

– Не то ты говоришь! – тихо сказал он.

– Ну, я не знаю, чего тебе надо… Баржу поднимут – что будем делать?

– Что нам делать? – спросил Фома.

– В Нижний поедем или в Казань?

– Зачем?

– Кутнем…

– Не хочу я больше кутить…

Оба они долго молчали, не глядя друг на друга.

– Тяжелый у тебя характер, – заговорила Саша. – Скучный.

– Пьянствовать я больше не буду! – твердо сказал Фома.

– Врешь! – возразила Саша спокойно.

– Вот увидишь! Ты что думаешь – хорошо так жить?

– Увижу.

– Нет, ты скажи – хорошо?

– А – что лучше?

Фома посмотрел на нее сбоку и с раздражением сказал: