Васса Железнова

– Вы это верно знаете? – осведомился Фома, усмехаясь.

– Я? Я знаю! – уверенно сказал Щуров, качнув головой, и глаза его потемнели. – Я сам тоже предстану пред господом… не налегке… Понесу с собой ношу тяжелую пред святое лицо его… Я сам тоже тешил дьявола… только я в милость господню верую, а Яшка не верит ни в чох, ни в сон, ни в птичий грай… Яшка в бога не верит… это я знаю! И за то, что не верит, – на земле еще будет наказан!

– И это вы знаете? – спросил Фома.

– И это… Ты не думай – я ведь и то знаю, что смешно тебе слушать меня… Какой-де прозорливец! Но человек, который много согрешил, – всегда умен… Грех – учит… Оттого Маякин Яшка и умен на редкость…

Слушая сиплый и уверенный голос старика, Фома подумал:

«Смерть, видно, чует…»

Коридорный, маленький человек с бледным, стертым лицом, внес самовар и быстро, мелкими шагами убежал из номера. Старик разбирал на подоконнике какие-то узелки и говорил, не глядя на Фому:

– Дерзок ты… И взгляд у тебя – темный… Раньше светлоглазых людей больше было… раньше души светлее были… Раньше все было проще – и люди и грехи… а теперь пошло все мудреное… эхе-хе!

Он заварил чай, сел против Фомы и снова начал:

– В твои годы отец твой… водоливом тогда был он и около нашего села с караваном стоял… в твои годы Игнат ясен был, как стекло… Взглянул на него и – сразу видишь, что за человек. А на тебя гляжу – не вижу – что ты? Кто ты такой? И сам ты, парень, этого не знаешь… оттого и пропадешь… Все теперешние люди – пропасть должны, потому – не знают себя… А жизнь – бурелом, и нужно уметь найти в ней свою дорогу… где она? И все плутают… а дьявол – рад… Женился ты?

– Нет еще, – сказал Фома.

– Вот и это… не женат, а уж, чай, давно поган… Ну, а работаешь в деле твоем много?

– Приходится… я с крестным пока…

– Какая теперь у вас работа? – качая головой, говорил старик, и глаза его все играли, то темнея, то снова проясняясь. – Нет у вас труда! Раньше купец по делу на лошадях ездил… в метель, ночью… едет! Разбойники ждали его на дороге и убивали… умирал он мучеником, кровью омывши грехи свои… Теперь в вагоне едут… депеши рассылают… а то вон, слышь, так выдумали, что в конторе у себя говорит человек, и за пять верст его слышно… тут уж не без дьяволова ума!.. Сидит человек… не двигается… и грешит оттого, что скучно ему, делать нечего: машина за него делает все… Труда ему нет, а без труда – гибель человеку! Он обзавелся машинами и думает – хорошо! Ан она, машина-то, – дьяволов капкан тебе! В труде для греха нет времени, а при машине – свободно! От свободы – погибнет человек, как червь, житель недр земных, гибнет на солнце… От свободы человек погибнет!

И, произнося раздельно и утвердительно слова свои, старик Ананий четырежды стукнул пальцем по столу. Лицо его сияло злым торжеством, грудь высоко вздымалась, серебряные волосы бороды шевелились на ней. Фоме жутко стало слушать его речи, в них звучала непоколебимая вера, и сила веры этой смущала Фому. Он уже забыл все то, что знал о старике и во что еще недавно верил как в правду.

Ананий смотрел на Фому так странно, как будто видел за ним еще кого-то, кому больно и страшно было слышать его слова и чей страх, чья боль радовали его…

– И все вы, теперешние, погибнете от свободы… Дьявол поймал вас… он отнял у вас труд, подсунув вам свои машины и депеши… Ну-ка, скажи, отчего дети хуже отцов? От свободы, да! Оттого и пьют и развратничают с бабами…

– Ну, – тихо сказал Фома, – развратничали и пьянствовали и прежде не меньше…

– Молчал бы! – крикнул Ананий, сурово сверкая глазами. – Тогда силы у человека больше было… по силе и грехи! Тогда люди – как дубы были… И суд им от господа будет по силам их… Тела их будут взвешены, и измерят ангелы кровь их… и увидят ангелы божии, что не превысит грех тяжестью своей веса крови и тела… понимаешь? Волка не осудит господь, если волк овцу пожрет… но если крыса мерзкая повинна в овце – крысу осудит он!

– Откуда людям знать, как бог осудит человека? – задумчиво спросил Фома. – Видимый суд нужен…

– Пошто – видимый?

– Чтобы понимать людям…

– А кто, кроме бога, судья мне?

Фома взглянул на старика и замолчал, опустив голову. Ему вспомнился беглый каторжник, убитый и сожженный Щуровым, он снова верил, что это так и было. И женщин – жен и любовниц – этот старик, наверное, вогнал в гроб тяжелыми ласками своими, раздавил их своей костистой грудью, выпил сок жизни из них этими толстыми губами, и теперь еще красными, точно на них не обсохла кровь женщин, умиравших в объятиях его длинных, жилистых рук. И вот теперь он, ожидая смерти, которая уже близко от него, считает грехи свои, судит людей и говорит: «Кто, кроме бога, судья мне?»

«Боится он или нет?» – спросил себя Фома и задумался, исподлобья рассматривая старика.