Васюган — река удачи

— Гони машиниста подъемника ко всем чертям! Тут не детсад — высшая школа труда! Он эту школу только до трех классов прошел. Опять запишем: простой бригады. Какой тут к лешему простой?! Лучше сказать — просид. Задницы онемели. Сейчас встану на лыжи, зайцев пойду ловить в петли. Они по морозцу, как ошалелые, носятся.

Вчера морозцу было сорок градусов. Сегодня оператор носом чуял: все сорок пять, если не больше. Значит, не рабочий — актированный день. Безделье. Каждая минута — резиновая. Растягивается до часа. Скоро год добежит до финишной черты. Махнет старец безнадежно рукой, скроется от надоевших забот. Бригаде никуда не скрыться. Фонд «мертвых» — простаивающих скважин на месторождениях пока велик. Кроме операторов, никто не вернет их к жизни. Руки есть. Работать хочется. Техника фокусничает. Видите ли, гидравлика не выдерживает. Кровь в жилах не густеет, а масло пасует перед морозами. Пусть в таком случае присылают сюда побольше арктического машинного масла, чтобы все сочленения подъемника, других агрегатов шевелились проворнее…

Такие мысли отрывочно крутятся в больной голове оператора, не дают покоя. Мешает мороз — ладно. Можно на стихийное бедствие списать. Но если мешают люди? Как это назовешь? Нынче для большей пользы дела в стране завод с заводом стыкуются, фабрика с фабрикой. Министерство с министерством плотненько взаимодействуют. А тут в одной небольшой бригаде работяга с работягой язык общий найти не могут. Подряд-то бригадный, да не надо под него всех подряд в рабочую цепочку включать. Не можешь умело работать, не будь обузой в коллективе — сматывайся на Большую землю, доучивайся.

Родька без аппетита съел тугую теплую котлету, запил ее светленьким чаем. В рабочей столовой несмолкаемый гул. Он болезненно отдавался в ушах. Противно гудел надтреснутым колоколом. Бывало, выходил раньше оператор из столовой — полушубок нараспашку. Мороз сторонился, дорогу уступал. Теперь запахнулся в овчину крепенько, но все равно чует спиной и грудью жесткую хватку декабря. Ишь, какую прыть набрал, как художничает — носы и щеки подбеливает. Пока торопился Родька до общаги — двоих белоносых встретил. Ясно: автобус к скважинам не пойдет. Предстоит отсидка рабочих по комнатам. Сегодня это на руку Карнаухову. Тяжела голова от подступающего гриппа. Ломит мышцы. От лопатки к лопатке пробегает скорый ток озноба. Клонит в сон, но не хочется доверяться постели. Попадись в ее мягкие лапы — вконец раскиселит болезнь, обрушит на лежачего давящий груз. Не крикнешь: «Пощади! Лежачего не бьют». И слушать не захочет.

В комнате под пыльным плафоном тускло светит электрическая лампочка. На полу сор, окурки. Валяется растрепанная книга без корочек. Парни ставили на нее чайник, сейчас не разобрать заглавие на титульном листе. Однобригадников подселили к Родьке ленивых, апатичных, зубастых. Разработали они для себя странные путаные воззрения на жизнь: работай, как можешь, по деньгу отдай сполна. Вряд ли этим операторам приходилось испытывать такую усталость, какую не раз испытывал Родька Карнаухов после полусуток честного труда. Спал однажды возле бревенчатой посадочной площадки, и его не мог разбудить опустившийся рядом вертолет. Пилот подошел к «мертвому» оператору, увидал: на лице угнездилось множество комаров, располневших от крови.

Первые месяцы вахтовой жизни выматывали Родиона. Через полгода втянулся. Бегал после долгой смены на танцы. Ложился в полночь. Вставал в шесть утра без будильника, без окрика бригадира.

В прошлом году в этой комнате даже в самый разгар зимы было тепло. Окопные щели не затыкали тряпьем. Не обклеивали бумажными полосками.

Карнаухов пошел к заведующей попросить ваты. Возле кастелянной парни кромсали в коридоре старый матрас.

— Можно мне приложиться? — попросил оператор.

— Дери! Всем хватит, — разрешил малорослый паренек.

У него Родион не усмотрел на правой руке большого пальца.

— Ну и вата — лохмата! — хихикнул беспалый, поднеся клок к носу. — Запашиста, будто хорьки в матрасе жили.

В комнате операторы играли в шахматы. Один из них — плоскощекий, угреватый — смолил сигарету без фильтра, выпуская напористый дым через полуоткрытый рот. Поиграл ладонью, скрежетнул зубами.

— …Проклять! Опять прозевал!.. Ты, Ради-вон, иди вон! Не было тебя — везло. Пришел — началась невезуха. Чеши пока в другую комнату.

От обиды у Карнаухова почему-то всегда сужались глаза. И сейчас он почти сокрыл голубые кружки. Верхний ряд зубов плотно сомкнулся с нижним, как перед дракой. Поначалу хотелось подойти к столу, пинком выбить стул из-под пахала, предложившего покинуть комнату. Салаги! Без году неделя вахтуют, а уже пузырятся, командуют. Сдержал гнев. Сказал спокойным тоном:

— Тебе, гусенок, еще надо пенку с молока слизывать. Подметай пол. Да побрызгай сперва. А мы с Вашохой окно будем заделывать. А то декабрь снегуров из нас сделает.

Вахтовики-первогодки промолчали.

2