Василий Шульгин: судьба русского националиста

Здесь надо сказать об одном эпизоде, в котором отразилось огромное психологическое напряжение Василия Витальевича. В 1961 году по предложению Бобкова Шульгина пригласили в качестве гостя на XXII съезд партии, который проходил под знаком продолжения хрущевской десталинизации: экономика переживала кризис, требовалось отвлечь внимание населения от критики властей. Именно тогда было принято решение вынести тело Сталина из мавзолея.

Шульгина привезли в Кремль. Однако случилось непредвиденное: услышав, что в зале объявили о его присутствии, он ушел и больше на заседания не приходил. Ф. Д. Бобков в разговоре с автором этой книги объяснил, что Шульгин не захотел играть для развлечения партийной публики роль поверженного героя: «Это был смирившийся с обстоятельствами, но не сломленный и не отказавшийся от своих убеждений человек».

Фильм «Перед судом истории» был выстроен следующим образом.

Шульгин и Историк (актер Сергей Павлович Свистунов) в Ленинграде. Наш герой задумчиво и несколько отрешенно смотрит на бывший Санкт-Петербург, словно видит давно ушедших людей. В действительности перед ним современные молодые люди, они только что окончили средние школы и празднуют начало новой жизни. Что им этот седобородый старик с глубоким взглядом, в котором застыло что-то непередаваемое?

Вот Шульгин в Таврическом дворце, который помнит исторические заседания Государственной думы, где бывали царь и Столыпин, где Милюков произносил свою сокрушительную лживую речь («Что это, глупость или предательство?»), где участники Прогрессивного блока (и Шульгин!) требовали подконтрольного себе правительства. Это ведь они, и Шульгин вместе с ними, свергали императора, теперь это очевидно… Большевиков тогда в Таврическом дворце и близко не было.

Но авторы фильма молчат об этом. И Шульгин молчит.

Он медленно подходит к своему креслу в зале, садится, начинает вспоминать прошлое. Мы чувствуем его переживание, психологическое напряжение растет.

И вот — кульминация, Шульгин и Историк появляются в вагоне царского поезда, в котором когда-то Российская империя прекратила свое существование.

Шульгин показывает небольшой стол, за которым сидели император, Гучков, сам Василий Витальевич, граф Фредерикс. Он садится в кресло и начинает рассказывать, почти слово в слово повторяя свои «Дни». Казалось бы, какое дело советскому зрителю до давнишней истории? Ведь ему известны законы пропаганды, известно, что царь был «Николаем Кровавым». После великих потрясений, великих жертв и великих достижений послереволюционной эпохи интерес к таким музейным рассказам не должен быть большим.

Но это не так! Шульгин чуть надтреснутым глуховатым голосом и с глазами, полными слез, неожиданно достает зрителя до печенок. Это уже не музей, не пропаганда. Это трагедия, которая была не с этим старым дедом, а со всеми нами.

«К тексту отречения нечего было прибавить… Во всем этом ужасе на мгновение пробился один светлый луч… Я вдруг почувствовал, что с этой минуты жизнь государя в безопасности… так благородны были эти прощальные слова… И так почувствовалось, что он так же, как и мы, а может быть, гораздо больше, любит Россию…»

В следующем эпизоде Эрмлер должен был что-то противопоставить Шульгину. И Историк говорит о жертвах Гражданской войны, обвиняет белогвардейцев в пролитии моря крови. Что ответить? Он прав.

Шульгин делает вполне естественный жест, прикрывает ладонью глаза, но этот жест означает, что он отвергает обвинения. Он молчит, потом спокойно и с ощущаемой горечью произносит: «Да, вы правы, всех не перечислишь, и потому я не буду перечислять всех „красных“ командиров и не буду измерять количество крови, ими пролитой».

И снова устанавливается некий баланс.

Потом Шульгин признает, что был неправ, когда в своих книгах оскорблял Ленина, и добавляет: «Я всегда отделял Россию, русский народ от коммунистов и Советской власти».

Дальше следует полный идейно-политический крах нашего героя. Да, именно так.

«Почему не удалось дело русской эмиграции? — спрашивает себя Шульгин. — Почему? Первая причина была в том, что нам не удалось поставить общий интерес выше нашей обыденщины. Вторая причина в том, что мы не смогли найти общепризнанного вождя. И третья, самая главная, заключается в том, что у нас не было идеи, не было программы, которая смогла бы стать целью жизни».

Если говорить о закономерностях исторического процесса, все дело именно в этом. Ничего не было — ни идеи, ни программы развития. Ни цели развития.

А что же было?

Шульгин не отвечает.

Антон Иванович Деникин когда-то объяснил, почему победили красные: «Победа довлела духу».

Василий Витальевич читал его «Очерки русской смуты» и должен был помнить эту мысль. Но буквально повторить ее он не смог.

Разумеется, не стоит делать из него всеведущего философа, который постиг все загадки нашей истории. Шульгин оставался в своем времени, нес в душе его трагедии и память о личных утратах.

В письме Владимирову Шульгин отразил это предельно искренно: