Василий Голицын. Игра судьбы

…по указу великих государей выбраны были по всем стрелецким полкам новые полковники. Никита Глебов с товарищи. А стольники, и стряпчие, и дворяне московские, и жильцы жили на Москве по указу великих государей по четвертям и езживали в городе в саблях и на карауле стаивали на Постельном крыльце. А пущих бунтовщиков и заводчиков, бив кнутом, ссылали в ссылки по разным городам. И с того времени почало быть в Московском государстве тихо и смирно.

…послан воеводою в Чернигов окольничий Иван Афанасьев сын Желябужский и как в Чернигов приехал, полковником был Борис Федоров сын Дементьев. После того прислан из Москвы в Чернигов на перемену полковника Бориса Дементьева полковник Василий Иванов сын Кошелев. И по указу великих государей окольничий Иван Афанасьев сын Желябужский полковнику Василью Кошелеву велел быть в городе Чернигове, а полковника Бориса Дементьева с полком отпустил к Москве, и дал ему, Борису, к Москве от себя отписку.

В том же году учинено наказание Петру Васильеву сыну Кикину, бит кнутом перед Стрелецким приказом, за то, что он девку растлил. Да и прежде сего он, Петр, пытан на Вятке за то, что подписался было под руку думнаго дьяка Емельяна Украинцова, а то дело ныне в приказе Болыпия Казны.

Иван Афанасьевич Желябужский. «Записки…»

— Ох, Федюша… Ох! Так, так, так! Да, мой любый…

— Хорошо ли, госпожа моя? Сладко ли тебе?

— Ох сладко… Еще так! Еще, еще… Не жалей меня, любый! Стерплю муку твою!

— Не жалею, госпожа моя. Видишь, чуешь, испьешь?

— Испью! Сполна испью. До конца… Ох!

— Приказывай! Хочешь ли еще таково!

— Погоди чуток, Федюша. Дай передохнуть. А после хоть избей меня — все стерплю, все сладко.

— Ну передохни, госпожа моя, — великодушно согласился Федор Шакловитый. — Да глотни винца для пылу пущего.

Куда девалась сановитость царевны Софьи, привычная всем тем, кто был под нею. Ныне она была под ним, под Федором, покорная его воле, едва ли не раба. А он не терял мужеского чина, неистовствовал. И было царевне таково, как никогда. И стелилась она перед Федором всем естеством своим.

— Поднеси испить, Федюша, — коснеющим языком вымолвила она. — Нету у меня сил подняться. Лишил ты меня всякой мочи. И отколь в тебе столь много силы, Федюша?

— От тебя, госпожа моя. Ты в меня силу влагаешь.

— Покорна я тебе, покорна. Столь сильно да не испытанно ты меня забираешь…

— А с князем? — вырвалось у Шакловитого. Куда что девалось. Словно бы взвилась Софья, тотчас обрела властность, поднялась и так зло глянула на него, что он оторопел.

— Не лезь, куда не смеешь! — выкрикнула она. — Не трожь, чего не знаешь!

— Виноват, госпожа моя, — пробормотал Федор. — Прости. Вырвалось. Ненароком. Не хотел…

— Грешна я, да, — заговорила Софья. Голос ее обмяк, и вся она как-то обмякла и стала той Софьей, которая только что стонала в объятиях Шакловитого. — Господь мне судья, а не ты, полюбовник мой. Грешна, верно. Но то сладкий грех, от естества, простимый. Князя ты не замай, он голова моя, и твоя тож. Ум светлый, государев ум. Понял ли?

— Как не понять, госпожа моя. Вестимо так. И я князя почитаю.

— То-то же. И наперед того, что меж мною и князем, касаться не смей.

— Не стану, государыня царевна. Я с вами всегда заодно, мы все трое в одной сплотке.

— Разумные речи любо слышать, — наклонила голову Софья. — Так и быть — прощаю и отпущаю. Поди поцелуй.

— Только-то?

— Уморил ты меня. И разгневал. Дай отойти. А там видно будет. Мужская твоя власть не до всего касается.

— Гляди-тко, как восстал. На тебя молится.

Софья невольно рассмеялась, и мир был восстановлен. Все началось сызнова: вздохи, стоны, вскрики. Федор старался превзойти себя. Но натужность сказалась — иссяк.

— Поди прочь, — оттолкнула его Софья. — Выше головы не прыгнешь. Коли кончился — сползай.