Василий Голицын. Игра судьбы

Царевна медленно брела по дорожке, присыпанной песком. Дорожка эта вела к прудику с карпами. Завидев человеческую фигуру, рыбы без звоночка потянулись к ее отражению, жадно разевая рты, словно бы попрошайничая. Царевна невольно улыбнулась — точно нищие на паперти.

Когда она в недавние еще времена поднималась по ступеням Успенского собора, толпа нищих устремлялась к ней. Обычно ее сопровождало несколько человек дворовых, одному из которых вручался кошель с медною монетой. И на паперти учинялась свалка, точно такая, как сейчас в пруду.

Царевна для чего-то простерла пустые ладони и пошла дальше, к дворцу.

— Тетенька Софья, тетенька Софья! — обрадованно вскричали две девочки в голубеньких платьицах. То были царевны Аннушка и Катюшка в сопровождении целой толпы мамушек. — Айдате с нами — кормить рыбок.

— Да я только что там была. Ужо просят, — засмеялась Софья. Она на мгновенье забыла о своих заботах. Она невольно тянулась к детям, чьими бы они ни были.

А что ждет этих? Теремной затвор, как всех царевен. Принцев-соискателей их руки в иноземных странах что-то не находилось. Можно ль было предугадать в смуглой прыщавой Аннушке будущую российскую императрицу Анну Иоанновну? Она была угловата и нескладна, ничего сколько-нибудь примечательного за нею не водилось. Катюшка, та была смышленей и резвей.

— А где батюшка-государь? — поинтересовалась Софья.

— Вестимо, в моленной, — откликнулась Катюшка.

— А чем вы рыбок кормить будете?

— Эвон у нянюшки запаренный горох в суме.

«Возвратиться? Поглядеть на рыбьи страсти?» Она мысленно отдаляла от себя все неприятное. Его же было слишком много, и царевна ни на минуту не могла полностью от него освободиться.

— Нет, доченьки, мне надобно с батюшкой-государем поговорить.

— Пойдем, пойдем с нами, тетенька Софья, — повисли на ней обе. Прежде они добавляли — государыня тетенька. Но, видно, уловили в разговорах взрослых, что их тетенька уже не государыня, — дети переимчивы.

Все эти недомолвки, к которым Софья стала сверхчувствительна, больно отзывались в ее душе. Государыню с нее мгновенно скинули, как скидывают изношенное либо загрязненное платье. Что ж, надобно терпеть, надобно привыкать к тому, что она уже не государыня, а просто сударыня. Всего один слог, две буковки, а какая разница!

Она поднялась по ступенькам в домовую церковь, где обычно простаивал брат. Он был не один. За его спиной стояли спальники. Сам же Иван молился, сидя на скамеечке, — ноги не держали его.

— Выйдите! — велела царевна. — Мне с государем потрактовать надобно.

Спальники молчаливо повиновались, а братец даже головы не повернул, словно бы не слышал ее слов. А может, и впрямь не слышал? Губы его беззвучно шевелились, голова поникла. Что он там бормотал? Может, слова молитвы, может, просто через него протекали какие-то бессмысленные слова, подобно тому, как течет вешний ручей, пока не иссякнет источник, его питающий.

— Братец, — позвала царевна, — повернись-ка ко мне. — Не дозвалась — не откликнулся, ровно не слышал. Может, углубился в молитву, а может, просто дремлет.

— Братец, а братец, — и она бесцеремонно тронула его за плечо.

— Ась? Кто тут? — не поворачивая головы, вопросил Иван.

— Я, братец, — Софья. Да повернись же ты! — нетерпеливо прибавила она.

— Ну? — Иван шевельнул головой и стал, перебирая ногами, медленно поворачиваться к ней. — Господь тя благослови, сестра. Токмо я на молитве, милости у Господа прошу. Дабы не лишал меня мочи, сил телесных. Видишь, сижу пред святыми иконами, а ведь это грех. Не виновен — ноги не держат.

— Я с тобой совет держать хочу, братец.

— Какой я тебе советчик, сестрица, — пробормотал Иван. — У тебя голова светла, а у меня темна.

— Ты еще государь и твое слово — слово государское. Как скажешь, так и поступлю. Ныне мне перестали повиноваться, перестали докладывать — все царю Петру. Он меня вовсе власти лишил, а теперь требует, чтобы я удалилась в монастырь. Вот и скажи — по правде это?

— Братец Петруша зело разумен. Коли он велит, его надо слушаться, — Иван проговорил это без всякого выражения. — Супротив его воли нельзя идти. Нельзя. Я ему не перечу.

— Эх, братец, братец. И ты меня предаешь. Не осталось у меня никого, кроме тебя. Прежде ты во всем был со мною согласен, а теперь кинул, — с горечью проговорила Софья.

Впрочем, Иван, казалось, ее не слышал. Голова его снова опустилась, глаза были прикрыты — он не подымал тяжелых век. Он не уловил горечи в ее словах, он, по-видимому, уже затворился в своем простом и бесхитростном мире, и то, что делается вне его, Ивана уже не занимало. Жизнь обошлась с ним слишком сурово, и он уже не откликался на ее зовы.

— Неужели мне идти в монастырь? И ты согласен? — чуть не плача, выдавила Софья.

— Монастырь — это хорошо. Ближе к Богу. Иди, сестрица. Там тебе покой будет. Я давно хочу, дак ведь Параша против. Хочу от мира уйти, от грехов его. Не создал меня Господь для мирской жизни.

Она поняла — бесполезно. К нему не достучишься. Он в себе затворился, и уже не выйдет. Только с последним дыханием.