Варнак

    Пацан был без сознания, дышал тяжело и с хрипом, пуская кровавые пузыри. На грязной рубахе, на животе и груди, расплылось по здоровому пятну крови.

    Пастырь скрипнул зубами, покачал головой.

– Ничего не сделаешь, Оль, – сказал. – Умирает он.

– Да? – неожиданно легко произнесла она. И смотрела на пацана как будто с любопытством даже. То ли умирающих не видела сроду…

– Пойдём, – кивнул он ей, поднимаясь.

– А его что ж, так бросим? – подняла она глаза.

– Ему ничем не поможешь, – пожал плечами варнак.

– А добить?

    Пастырь вздрогнул, челюсть отвисла, а во рту стало сухо.

    Это как же такое возможно-то, а?! Ты же девочка… Ну, понятно, не сложилась у тебя жизнь, насмотрелась ты, видать, всякого. В этой Хановой когорте повращалась… Но ты же девочка… Ты же ребёнок ещё!

– Нечем, – буркнул он, отворачиваясь, пряча глаза. – Не душить же мне его…

– Что, так и оставим? – настаивала она.

– Он уже не мучается, – отозвался Пастырь. – Без сознания… Минут пять полежит ещё и отойдёт… Идём! Собаки могут вернуться.

    Услышав про собак, девчонка сразу подскочила, испуганно оглянулась по сторонам, вцепилась в Пастыреву руку.

    Псы-то и правда могут попробовать ещё раз. И тут уже, без оружия, примут Пастырь со Стрекозой жестокий и болезненный конец своих жизней.

    Минут за пятнадцать они дошли до заветной пятиэтажки. Пастырь оставил Стрекозу на первом этаже, поднялся наверх один. Залез на чердак, осмотрелся и только потом позвал девчонку.

    Пока она поднималась, открыл последнюю банку тушёнки. Эх, воды бы – кипяточку сделать под лапшичку!

    Стрекоза взобралась к нему. Увидев открытую банку в руке Пастыря, учуяв позабытый запах, радостно взвизгнула, запрыгала, захлопала в ладоши. Дурёха, – улыбнулся Пастырь.

    Съели – одной ложкой на двоих – мясо, похрупали сухой лапшой, которую он предварительно истолок чуть ли не в пыль.

    Потом Пастырь достал водку, открыл и влил в себя залпом полбутылки. Оставшейся половиной долго обрабатывал все свои раны. Смущаясь насмешливой улыбки Стрекозы, отойдя подальше, кое-как промыл болячку на заднице. Едва успел до того, как выпитая водка сдвинула крышу, выключила ноги, повалила в пыль.

    Падая головой на одну половину рюкзака, хлопнул рукой рядом; еле ворочая языком, велел:

– Спать, Ольк. Отдыхать.

    И всё. Провалился в тошнотворную колышущуюся бездну пьяного сна.

26. Хаос

    Снилась в пьяном угаре всякая дрянь. Пастырь дрался, убегал, убивал… Потом Снился Вадька, живой. И тогда варнак, где-то поверх сна понимающий, что на самом деле Вадьки нет и никогда уже больше не будет, ревел ревмя…

    Потом наступил недолгий мрак без сна, в котором он почуял вдруг, как тихонько зашевелилась лежащая рядом Стрекоза. Не спится девке. Ну да, она-то что… Она вообще, кажется, легко всё восприняла и перенесла. Стойкая девочка. И… холодная она какая-то. Легко через пацанов переступила, через дружков своих. При случае и через него легко…

    Услышалось, как девчонка встала, тихонько отошла. Пи-пи захотела, наверное…

    Скрип… Скрип… Туда-сюда, туда-сюда, скрип-скрип… Что это?

    Дошло! Это топорик, который Пастырь давеча вбил в стропила, открыв тушёнку. Сейчас она аккуратно, раскачивая, пыталась вытащить глубоко вбитое лезвие из дерева. Зачем он ей?..

    А ты не понимаешь?..

    Да ладно тебе!..

    На какой-то миг захотелось вскочить, но пьяная истома распластала, не давала и пальцем шевельнуть. Да нет, ничего плохого не будет.

    Стрекоза выдернула, наконец, топорик. Подошла, опустилась на колени рядом. Пастырь услышал её дыхание – приглушённо-взволнованное, осторожное. Отчётливо, до щекотки, почуял шеей, куда придётся удар.

– Что, Оль? – спросил он.

    Она замерла. Не стало слышно дыхания.

– Убить хочешь? За что?

    Тишина. Ну, хорошо хоть, что не рубанула сразу, в панике-то. Не сможет ведь убить – только поранит сдуру, вскроет шею. И будет тогда Пастырь отходить долго и мучительно, истекая кровью и задыхаясь.

– За что, Оль? – повторил он.

– За Хана, – прошептала она тихо.

– Ух ты… Это что ж так?

– Мы с ним… В общем… дружили мы.

– Это как же? – опешил Пастырь. – А Вадька мой?

– Да что твой Вадька! – усмехнулась она. – Кому он нужен был, Чекурёнок твой беспонтовый…

    Ну, ты это зря, девонька!

    Пастырь одним резким движением подбросил тело вверх, перевернулся на левый бок, лицом к Стрекозе, вытянул руку в надежде перехватить топор.

    Да только показалось это ему. На самом-то деле – едва-едва шевелясь перевалился с боку на бок, наверное, как раненый медведь.

    Что ж ты так напился, варнак?

    Она, не дожидаясь, махнула топором куда-то в переносицу.

    Пастырь вздрогнул и проснулся.

    Стрекоза тихонько сопела за спиной, уткнувшись носом ему в шею, щекотала своим дыханием.

    Он осторожно поднялся, взял бинокль и, пьяно пошатываясь, отошёл к слуховому окну, открыл.

    Вечерело. Мелко и густо накрапывал дождь. Аиста на вокзальной крыше по-прежнему не было видно. И у входа в вокзал никого, как нет и костра. И на мосту часового не заметно. Сдулись пацаны, утратили всякий порядок вместе с командирами. Остался там из крутых только Ведро, если жив. Но он, похоже, слишком мягок, чтобы удержать паникующую пацанву в узде. Станут ли его слушаться?