Варяги

Нет, нет… С тех пор, как этот не так еще давно блестящий царедворец стал против своей воли монахом, он изменился до неузнаваемости. Он углубился во внешнюю политику, в церковные дела, воюет там с латинянами, спорит с ними до слез, до обморока, и нет ему никакого дела ни до голубых, ни до зеленых, ни до какого–либо из тех светских удовольствий, которые так любят византийцы…

Да и страшно подступиться к нему… Михаил не на шутку побаивался патриарха, имевшего огромное нравственное влияние на народ. Он всегда такой холодный, суровый, строгий… Кого же спросить?… Да! Вот этого молодца, которого он заметил на последнем пиру…

Михаил был обрадован этой новой мыслью. Теперь он знал, кто выведет его из неловкого, по его мнению, положения, в которое его поставило увлечение Ингериной. На последнем пиру он случайно заметил совсем нового человека. Он не принадлежал к царедворцам, держался в стороне от них, но, вместе с тем, был полон необъяснимого в его положении достоинства. Он мог рассказать Михаилу об интересовавших его предметах, и притом с ним можно было говорить более откровенно, не сдерживаясь особенно, потому что это было новое, еще во дворце мало кому известно, лицо, и в случае чего–либо неприятного его можно легко, без всякого шума, убрать куда–нибудь подальше, и никто не заметит отсутствия нового человека.

Император, сразу пришедший от этой мысли в хорошее настроение духа, громко захлопал в ладоши.

На зов его явился протостратор «главный дворцовый служитель».

— Что изволишь повелеть, несравненный? — вкрадчиво проговорил он, склоняясь в три погибели перед своим владыкой.

— Э…

Э…

Ты?… Да…

Позови ко мне…

Как его… Тут новый…

Молодой, высокий такой, я его видел…

— Ты говоришь о македонянине Василии, великий?

— О нем…

Может быть…

Не знаю, как его… Позови македонянина…

— Сейчас он явится пред твои ясные очи, — и протостратор исчез из императорского покоя.

Успокоившийся Михаил задремал в ожидании. Подремать ему пришлось недолго, протостратор очень скоро снова появился перед ним, ведя молодого человека с загорелым мужественным лицом и открытым взглядом.

Заснувший было император очнулся и устремил на вошедшего свои помутневшие от головной боли и попойки глаза.

— Э…

Ведь…

Ты — Василий? — промычал он.

— Да, несравненный!…

— Я знаю…

Видишь, я все знаю… Македонянин?

— Македония — моя родина!…

— Знаю…

От меня ничего не укроется…

Я все знаю…

— Всему миру известна твоя проницательность, несравненный. Все народы удивляются ей, а я, теперь испытавший это на себе, могу сказать: они правы, нет более проницательного, всеведущего на земле, чем Михаил порфирогенет — повелитель Византии. Он читает сердца людей и их мысли, как открытый свиток.

Михаилу очень понравилась эта речь. Он всегда был склонен к лести, и, чем беззастенчивее была лесть, тем более она была ему приятна.

Поэтому македонянин произвел на него очень приятное впечатление.

— Я… Знаешь, хочу говорить с тобой о делах… О важных делах… Нас никто не должен слышать… Оставь нас! — кивнул император протостратору. Тот моментально исчез с поклоном. Михаил и Василий остались с глазу на глаз.

Напрасно однако повелитель Византии считал себя проницательным… Напрасно он верил в этом отношении льстецам… Если бы он мог хотя на миг приподнять завесу будущего и заглянуть в него, он принял бы все меры, чтобы этот человек, теперь смиренный и почти что приниженный, с таким подобострастным вниманием ожидающий, что скажет ему повелитель, был как можно скорее уничтожен, стерт с лица земли…

Увы! Даже мудрецы не могут проникнуть в тайны будущего… Михаилу недоступен был истинный смысл совершающихся перед ним событий настоящего, а о том, чтобы он мог проникнуть в будущее, не могло быть и речи… Македонянин стоял перед своим повелителем. С тех пор, как они остались одни после ухода протостратора, Василий изменился. Он прямо и смело смотрел в глаза Михаилу, смущая его этим своим до дерзости вызывающим взглядом.

Император некоторое время подыскивал выражения для начала разговора. — Э…

Знаешь ли? Я все знаю, все… Но ты был в народе?

— Был…

— Что там говорят?…

— Прославляют твое имя, несравненный!

— Знаю… А что говорят об ипподроме?

— Жалуются, что ты забыл его… Ведь, давно уже не было ристалищ.

— Так, так…

И это я знаю…

Ты видишь, мне все известно. Но что же делать! Мы были во благо народа заняты важными делами…

Чуть заметная улыбка скользнула при этом возгласе по губам Василия.

Михаил заметил это.

— Ты смеешься, несчастный? — воскликнул он. — Над кем? Может быть, надо мной?

Он приподнялся даже со своего золотого кресла, ожидая ответа. Участь македонянина висела на волоске…

Однако, он быстро нашелся.

— Прости, несравненный, — спокойно заговорил Василий, — прости мне это невольное мое преступление, но я знаю, что твоя проницательность уже подсказала, что эта невольная улыбка относилась вовсе не к тебе…

— Я знаю!… Я все знаю, но я требую, чтобы мне говорили правду, одну правду!…

— Мое сердце открыто пред тобой… Моя улыбка относилась…

— К кому?