— Жить хочу, с вами пойду, я же слышал, рвануть вы решили. Я с вами.
— Хорошо, пацан. Но помни, жизнью нам обязан, — забирая у Гошки штык-нож, сказал Остап.
— Надо будет, жизни не пожалею, — искренне ответил Гошка.
— Ну всё, сваливаем. Оружие у нас есть, с голода не сдохнем, тайга прокормит. А на первое время — пошли шлёпнем ту сторожевую.
Они вернулись к собаке, которая, увидев их, оскалилась.
— Стрелять сейчас нельзя, наверняка поисковая группа на подходе, услышат. Ножом её надо, — сказал Остап.
— Дай нож, я её уделаю.
Дыбарь, угловатый здоровый мужик, снял телогрейку, намотал её на руку и пошёл с ножом за спиной в другой руке к собаке. В узком пространстве не было места для маневра. Собака кинулась на Дыбаря и, вцепившись в подставленную руку, только взвизгнула от удара ножом в грудь. Через полчаса группа выбралась из завалов и поднималась в крутую сопку, держа путь на юго-запад. Они шли быстро, всё дальше и дальше уходя от лагерей и той лагерной жизни, если её можно было назвать жизнью. Из бригады, попавшей в ураган, в лагерь добровольно не вернулся никто. Из тех, кого не убило и не задавило сразу, часть поодиночке кинулась в бега и была поймана поисковыми группами, часть сгинула в тайге безвестно. И только группа Остапа выжила и упорно двигалась в сторону железной дороги и желанной свободы, уже никем не преследуемая. Однако уже на четвёртые сутки голод стал ощутим. Имевшийся карабин давал надежду на добычу, но и только. Остап пару раз стрелял по глухарям, но не попал, а ничего другого из дичи они не встречали. Вернее сказать, они не видели. Живая тайга окружала их, но не принимала чужаков, а значит, отказывала им в пище. По расчётам Остапа, они прошли больше сотни километров и ещё надо было преодолеть два раза по столько, чтобы выйти из тайги к людям. К вечеру шестого дня их пути, усталые и обессиленные, они сидели у костра на берегу небольшого ручейка, весело журчавшего среди огромных замшелых камней. Однако весёлого и дерзкого настроения, с которым они двигались первые дни, уже не было. Во время последнего перехода Пятак, поскользнувшись на замшелом камне, сильно повредил ногу и теперь разминал, кривясь от боли, распухшее сухожилие. Несмотря на дым, мошка безжалостно атаковала беглецов. Здесь у воды её было неисчислимо.
— Остап, давай поднимемся на сопку, там переночуем, сожрут ведь гады! — сказал Дыбарь, поднимаясь.
Гошка с готовностью вскочил на ноги. Распухшее от укусов лицо Остапа, прилегшего у костра, никак не отреагировало на предложение двигаться дальше в сумерках.
— Не сожрут, жрать им уже скоро нечего будет, всю кровушку уже выпили. Нам бы чего пожрать. Слышь, Пятак? — равнодушно, без всяких эмоций проговорил Остап.
— Слышу, слышу, передохнуть надо, сил уже нет, вот нога ещё, мать её! А насчёт пожрать, всё кончилось ещё вчера, ты же знаешь, — ответил Пятак.
— Идите, коль подвигаться охота. Пока видно, саранки покопайте, я вроде на склоне видел, — сказал Дыбарю и Гошке Остап, переворачиваясь на другой бок у костра. Как только они ушли, Остап сел у костра и, положив на колени карабин, сказал Пятаку: — Обувайся, дров подтащи, щас мясо жарить будем.
— Чё жарить будем? — переспросил Пятак, повернувшись к Остапу.
— Чё? Оглох, что ли? Мясо, — повторил Остап.
— Откуда мясо-то? — обрадованно спросил Пятак и вдруг посерел лицом. — Ты чё, Остап, охренел? — Вскочив на ноги, Пятак заорал: — Дыбарь, не смей!
— Чё орёшь? Поздно. Или сдохнуть хочешь от голода? А не хочешь, так будешь жрать за милую душу. А нет, я тебя пристрелю, как шавку, понял?
Остап передёрнул затвор, и Пятак увидел направленный в него ствол карабина. Он, шатнувшись на больной ноге, медленно сел и, обхватив руками голову, застонал.
— Уймись, Пятак, не будь бабой, мы ему неделю пожить дали, он нам жизнью был обязан, вот жизнью и заплатил, всё по закону.
Пятак продолжал как-то по-женски выть, сидя на корточках, раскачиваясь телом и корябая ногтями кожу на голове.
— Уймись, а то я тебя счас точно успокою, — заорал Остап.
Пятак замолк, убрал руки с головы и поднял налитые кровью глаза на Остапа.
— Ты, мразь, моего кореша…
Его тело пружиной метнулось к Остапу, но выстрел отбросил его, и Пятак с пробитой насквозь грудью упал в костёр. Кровь, тоненькой струйкой стекая из уголка рта, шипела и пузырилась, запекаясь на углях догоравшего костра.
— Я так и думал, — раздался голос Дыбаря, вышедшего из сгустившейся темноты, — не даст Пятак добро на Гошку. Пятака похороним по-людски, а этот готов, как заказывали, Остап Иваныч. Тихо его уколол, без боли умер парень. — Вытаскивая тело Пятака из костра, Дыбарь затушил тлевшую на нём телогрейку. — Он всё одно бы не дошёл. Видел, как у него ногу разбарабанило, — снимая с Пятака ботинки, сказал Дыбарь.
Пятак вдруг застонал. Дыбарь, вытащив из-за голенища нож, коротким ударом в сердце завершил его жизнь.