Вампир Арман

Его лицо оставалось бесстрастным, а устремленный на меня взгляд – изучающим. Казалось, снедавшая его лихорадка медленно затухает. Его лицо освещали факелы с далеких галерей, оно постепенно белело и вновь становилось твердым. В гавани скрипели корабли. Издалека доносилось чье-то бормотание и крики тех, кто, вероятно, не мог уснуть или никогда не спал.

Я взглянул на небо, опасаясь, что увижу роковой свет. Тогда он уйдет.

– Если я вот так, Мастер, выпью кровь злодея и тех, кого я одолею, я стану таким, как ты?

Он покачал головой.

– Многие люди пьют чужую кровь, Амадео, – сказал он тихим, спокойным голосом. Рассудок возвращался к нему, равно как и привычные манеры – своего рода внешнее отражение его души. – Хочешь ли ты быть со мной, стать моим учеником, моим возлюбленным?

– Да, Мастер, навсегда и навеки – или же на тот срок, что отпустит нам судьба.

– Нет, я говорил не ради красного словца. Мы бессмертны. Только один враг способен нас уничтожить – это огонь, и не важно, будет ли источником его вон тот факел или дневное светило. Приятно сознавать, что, когда мы все-таки наконец устаем от этого мира, существует еще восход солнца.

– Я твой, Мастер. – Я крепко обнял его и попытался завоевать его поцелуями. Он терпел их и даже улыбался, но не шелохнулся и никак на них не ответил.

Но когда я оторвался от него и сложил правую руку в кулак, как если бы намеревался его ударить, – конечно, я бы на это не осмелился – он, к моему изумлению, начал сдаваться.

Он повернулся и бережно обнял меня сильными, но неизменно ласковыми руками.

– Амадео, я не могу без тебя жить. – В его ослабевшем голосе слышалось отчаяние. – Я хотел показать тебе зло, а не развлечение. Я хотел показать тебе безнравственную сторону моего бессмертия. И мне это удалось. Но при этом я и сам ее увидел, она затмила мне глаза, мне больно, я устал.

Он прижался ко мне головой и обнял еще крепче.

– Делайте со мной что хотите, сударь, – сказал я. – Заставьте меня страдать и стремиться к этому, если вам так угодно. Я ваш раб. Я ваш.

Он отпустил меня и поцеловал, на сей раз довольно холодно.

– Четыре ночи, дитя мое, – сказал он, отстраняясь. – Я ухожу исполнить долг перед древними. Увидимся через четыре ночи.

На прощание он поцеловал свои пальцы и приложил их к моим губам, а потом исчез.

Я остался один. Приближалось морозное утро. Я стоял в одиночестве под бледнеющим небом и знал, что искать его бессмысленно.

В величайшем унынии я побрел назад, из переулка в переулок, срезая путь по маленьким мостикам, чтобы забраться в самую сердцевину пробуждающегося города, сам не зная зачем.

Осознав, что вернулся к дому убитых мужчин, я слегка удивился, однако еще больше поразил меня тот факт, что дверь до сих пор открыта, как будто в любой момент мог появиться слуга. Тем не менее навстречу мне никто не вышел.

Небо постепенно светлело и вскоре стало бледно-голубым. По поверхности канала полз туман. Я пересек мостик, ведущий к двери, и снова поднялся по ступенькам. Из неплотно захлопнутых окон просачивался мутный свет. Я нашел обеденный зал, где до сих пор горели свечи. В воздухе висел удушающий запах табака, воска и острой пищи.

Я вошел внутрь и обследовал трупы, лежавшие, как он их и оставил, в полном беспорядке; они слегка пожелтели, приобрели восковой оттенок и уже стали добычей мошек и мух.

В глухой тишине слышалось только жужжание насекомых.

Лужицы пролитого на столе вина подсохли. На трупах не сохранилось никаких следов насильственной смерти.

Меня снова затошнило, затошнило до дрожи, и я сделал глубокий вдох, чтобы сдержать рвоту. Тут я осознал, зачем пришел.

Ты, наверное, знаешь, что в те дни мужчины носили поверх курток короткие плащи, иногда прикреплявшиеся к верхней одежде. Такой плащ мне и понадобился, и я нашел его, сорвав со спины лежавшего лицом вниз горбуна. Это был ослепительно яркий плащ канареечно-желтого цвета, отороченный белой лисицей и подбитый плотным шелком. Я завязал на нем узлы, чтобы получился прочный глубокий мешок, а потом поднялся и прошел к столу. Прежде чем сложить в импровизированный мешок кубки, я выплескивал из них остатки содержимого.

Закончив, я осмотрелся, дабы убедиться, что не пропустил ни один кубок. Нет, собраны все. Я осмотрел трупы: моего спящего рыжеволосого Мартино, уткнувшегося лицом в лужу вина, растекшегося по белому мрамору, и Франсиско, из чьей головы действительно вытекла небольшая струйка потемневшей крови.

Над этой кровью, как и над останками жареного поросенка, жужжали и гудели мухи. Налетел целый батальон черных жучков, очень распространенных в Венеции, так как их разносит вода, – они побежали по столу к лицу Мартино.

Через открытую дверь в зал проник спокойный согревающий свет. Наступило утро.

Обведя эту сцену последним взглядом, навсегда запечатлевшим в моей памяти каждую ее деталь, я вышел и отправился домой.

К моему приходу мальчики уже проснулись и занимались делами. Старый плотник ремонтировал дверь, которую я разбил топором.