Валтасаров пир. Лабиринт

— А, это ты! — вскричала тетка. — Не ожидала, что застану тебя здесь.

Только сейчас они заметили, что за ней волочится по полу что-то длинное, переливающееся.

— Как ты мог это сделать, Анджей? Как ты смел!

Двумя пальцами брезгливо подняла она свисавшее до полу трико, похожее на егерское, но с серебристым отливом и очень тонкое. А в левой руке держала короткий корсаж темно-синего бархата, вышитый лилиями.

— Ты маме это принес? — набросилась на него тетка.

Что было в свертке, который Иоанна передала для бабушки, он не знал.

— Лучше не отвечай, а то еще соврешь!

Она смотрела на него, как в детстве, когда он, бывало, набедокурит.

— Стыд и позор! Вступать с нею в тайный сговор. И приносить эту мерзость маме!

Она швырнула на стол корсаж и трико и обратилась к Климонтовой:

— Не потерплю этого у себя в доме! Тем лучше, что я застала здесь Анджея. Пусть забирает эти тряпки и вас тоже избавит от них.

Что касается Иоанны, Климонтова была немного в курсе дела: Ванда просила ее не упоминать при матери о заметках в газетах и расклеенных афишах.

— Просто стыдно перед вами. — Возмущенный голос Ванды стал жалобным. — Я не решалась до сих пор рассказать вам всю правду о сестре. Вот ее балетный костюм — она изображала в нем святую, а на деле мужчин приманивала.

И мысли и взгляд ее прикованы были к костюму Иоанны.

— Лилии! — Голос ее задрожал. — Но из какой они трясины! Все это осквернено нездоровыми взглядами, похотливыми прикосновениями, бесстыдными объятиями! В Париже, в Америке, всюду. Никому, нигде не было отказа!

Внезапно она расплакалась.

— И все это обнаружила я в маминой постели. Помимо всего прочего, это же просто негигиенично!

Анджею стало жаль тетку. Она всегда избегала говорить с ним об Иоанне. И вдруг ее точно прорвало. Но обстоятельства не благоприятствовали разумному объяснению, и Анджей не пытался ни оправдываться, ни защищать Иоанну, а просто хотел успокоить Ванду. Но едва он попытался ее обнять, она оттолкнула его.

— Думаешь, мне удовольствие доставляет вытаскивать из-под матраца и насильно отнимать у мамы эти тряпки. Но я делаю это ради самой мамы, ради прежней физически и умственно здоровой мамы, она бы никогда нам не простила, смалодушничай и помирись мы с Иоанной, предав забвению все случившееся!

Носового платка у нее не оказалось, слезы текли по щекам, и она размазывала их по лицу красными, потрескавшимися руками, которые обычно стыдливо прятала.

— Думаешь, мне приятно просить панну Климонтову, чтобы она взяла эти тряпки, которые каждая порядочная женщина сожгла бы в печке, что я и сделала бы, не закричи мама так страшно…

И она выбежала из комнаты. А они стояли, ни слова не говоря. Первой нарушила молчание Климонтова.

— Панна Ванда заблуждается. Бабушка ваша в здравом уме. И прекрасно все понимает. — Поколебавшись, она превозмогла себя и сказала: — Школа школой, но жалко все-таки, что вы не можете жить со своими. Комнату, которая наверняка предназначалась для вас, заняла я. Но вам я не могу ее уступить — комната закреплена не за мной, а за школьным отделом, а там огромная очередь ждущих жилья в Варшаве. Я уже справлялась.

— Зачем вы это говорите, — перебил он, смутившись.

— Да, конечно, — сконфузилась она еще больше. — Если ничего нельзя сделать, так незачем и говорить. Итак, до завтра, — напомнила она на прощанье.

Внизу у двери его поджидала тетка. Она схватила Анджея за руку.

— Боже, я не могла предостеречь тебя при ней, ведь это же касается ее, — послышался в темноте теткин голос. — Вчера у нас, к счастью, был ксендз Завичинский. Он справлялся, что из себя представляет эта Климонтова. Ей нельзя доверять. Она еще до войны была коммунисткой.

Он понимал: спорить с ней бессмысленно. И только воскликнул с возмущением:

— Тетя, нельзя же так!

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Теперь он уходил из дома утром и возвращался не к обеду, как раньше, а поздно вечером. Целый день бегал он по делам: то в отдел сельскохозяйственных школ, где его приняли очень хорошо, то к старым институтским преподавателям, которые его помнили и могли проставить отметки. Свидетельство Анджея пропало, архив политехнического института сгорел во время восстания. Ему было уже известно, что направляют его в Ежовую Волю, откуда до Мостников рукой подать. Познакомился он даже с директором школы Томчинским, нервным пожилым человеком с бородкой и в сапогах до колен. Климонтова отзывалась о нем с большим уважением. Уриашевич не чувствовал к нему особой симпатии. Директор довольно прохладно отнесся к тому, что в школу направляют преподавателя по точным наукам. Видно, у него других забот хватало.