Валтасаров пир. Лабиринт

— Они в чем-то провинились?

— Можно и так сказать.

— Нарушили шестую заповедь?

Пиоланти покраснел, как девушка.

— Да нет же, — сказал он, — таких здесь нет. Священники, которые согрешили плотски, или те, что из корыстолюбия нарушили заповеди господни, не останавливаются в Ладзаретто, когда Рим вызывает их для объяснений.

— В чем же их вина? — заинтересовался я.

— В толковании доктрины, — прошептал Пиоланти. — Может, мы лучше оставим этот разговор…

Но сам же продолжал об этом говорить. Он рассказал, что много лет назад, однако в те времена, когда в лепрозории давно уже не было больных, священники, оказавшиеся в его положении, останавливались в Ладзаретто, потому что в римских монастырях и домах, принадлежавших орденам, где обычно находит приют приезжее духовенство, их боялись и неохотно к себе пускали. Считалось, что общение с такими людьми может бросить тень на наивных, или неосторожных, или на тех, у кого есть враги.

— Так было когда-то, — сказал он. — В наши дни и это изменилось. Но обычай сохранился, и многие из тех, кого вызывают в Рим по тем же причинам, что и меня, по-прежнему держатся за Ладзаретто.

— Из смирения?

— Вероятно. А кроме того, не хотят навязываться. Потому что хоть и смешно в наши дни предполагать, будто общение с нами для кого-то опасно, удовольствия оно никому не доставляет.

— Почему? — спросил я. — Неужели из-за вашей репутации?

— В известной мере. Но мы сами находим способ к тому, чтобы не замарать чью-либо репутацию. Мы избегаем, тех, кому встречи с нами могут повредить. Вообще стараемся быть от них подальше. Даже здесь, в Ладзаретто, как вы заметили, мы держимся друг от друга на расстоянии. Значит, главная причина, по которой мы выбираем Ладзаретто, не в этом. Мы попросту в тягость некоторым людям. Наподобие того, как голодные тяготят сытых. Мы это понимаем.

— Но меня вы не избегали, — напомнил я ему. — Вы даже пригласили меня в Ладзаретто.

— Я ничем не могу повредить вам, потому что вы не принадлежите к нашей среде, — ответил Пиоланти. — И мое общество не тяготит вас, ибо присутствие наше тягостно в том смысле, в каком я употребил это слово, — только для тех, кто мог бы нам помочь.

— Но не приходят к нам на помощь, — закончил я его мысль.

— Не могут, — поправил он меня. — Не всегда могут.

— А отец де Вос? — спросил я. — Вы ему тоже были в тягость?

— Не думаю, — ответил он. — Он проявил ко мне столько доброты!

— Ко мне тоже, — заметил я. — Только ничего из этого не вышло.

— Потому что таких, как он, мало, — сказал Пиоланти. — И слишком много таких, как мы. Нуждающихся.

— А какой же он? — размышлял я вслух. — Чем же он отличается от других?

Пиоланти снова покраснел. Но на этот раз совсем по другой причине. Пожалуй, испугался, как бы его слова не показались бы мне слишком наивными. В конце концов он тихо сказал:

— Добротой.

— Ну, а что такое доброта? — рассмеялся я.

Пиоланти помрачнел и слегка от меня отодвинулся. Я увидел его лицо в профиль. Выступающие скулы, выразительный кривой нос и стиснутые зубы.

— Ну? — повторил я.

— Это значит думать о другом человеке, — услышал я наконец. — Люди по преимуществу думают только о себе, и это исключает понятие доброты. Некоторые думают о всех, и это тоже не есть доброта. И только люди исключительные думают о других, иначе говоря — о том или ином человеке в отдельности, и это и есть доброта.

— То есть любовь к ближнему, — отметил я.

— Зачем же так иронически? — возмутился Пиоланти. — А во имя чего вы обращаетесь к отцу де Восу или даже к его преосвященству, если не во имя любви к ближнему?

— Во имя справедливости, — возразил я.

— Нет, сударь, — твердо сказал Пиоланти. — Вы обратились к ним не потому, что рассчитывали, будто они вознегодуют, узнав, что нарушено право. Вы обратились к ним, рассчитывая тронуть их сердца вестью о том, как пострадал ваш отец!

— Возможно, — согласился я.

— Вот видите!

Если до сих пор мы затрагивали темы, лишь косвенно связанные с нашими невзгодами, то после этих слов заговорили о них впрямую. Первым не выдержал священник Пиоланти.

— У вас были некоторые шансы, а у меня, пожалуй, никаких, — сказал он.

— А в чем же, собственно, разница? — спросил я.

— Вы приехали сюда, — ответил он, — чтобы заступиться за одного человека. А я — за многих, очень многих. Лишь в Риме я понял, что участь всех моих прихожан разделяют сотни, сотни тысяч людей. Потому-то и безнадежно их дело. А значит, и мое. Либо же мне надо отречься от них, от правды о них и от моих мыслей об этой правде.

— Как это понять?

— Я должен отречься от моей книжки. Но разве мое отречение от книги изменит действительность хоть на самую малость?

— А что же такое ужасное вы написали в своей книге? — заинтересовался я.

— Ничего сверх того, что каждый заметит у нас, если захочет раскрыть глаза. Следовательно, ничего сверх того, о чем я вам говорил вчера или позавчера. А говорил я о том, что люди у нас боятся своих священников и лгут им.