Вальс деревьев и неба

"Лантерн", 11 июля 1890 г.

"Кажется, во Франции мы уже располагаем излишней свободой, зато нам не хватает регламентаций… В особенности это касается женщин: похоже, они недостаточно защищены от избытка работы… Женщина должна отдыхать. Работа утомляет ее хрупкие члены, особенно ночная работа. А поскольку женщина — существо неразумное, неспособное устоять перед искушением работой, и раз уж она недостаточно благоразумна, чтобы отдыхать, когда работа превышает ее силы, то вступает в действие закон, обрекающий ее на безработицу и под страхом штрафа или тюрьмы обязывающий ее дать себе отдых".

* * *

Вновь и вновь перебирая в мыслях те времена, я всякий раз поражаюсь тем выдумкам, которые были написаны о Винсенте, тому вздору о его душевном состоянии или здоровье. Толпа обожает штампы, придуманные людьми, абсолютно несведущими, которые сбились в кучу, как стадо баранов, и упиваются легендой о прóклятом художнике, что, по сути, чистая ложь. Мне жаль их огорчать, но в тот июль Винсент чувствовал себя хорошо, как никогда, и не страдал ни от депрессии, ни от приступов пессимизма, ни от тревоги. Напротив, он строил множество планов. Хотел навестить Писсарро, посмотреть его мастерскую, где хранились сокровища, и поработать с ним вместе на природе, но тот был болен и без конца переносил их встречу на лучшие дни. Винсент собирался устроить общую выставку со своим другом Шере[50] в одном из кафе на Бульварах, и Тео твердо намеревался заняться ее организацией, как только уладит дела со своим начальством. Винсент мечтал присоединиться к Гогену в Бретани. Хотя первый их опыт совместного проживания был не очень удачным, он был расположен попытаться вновь и пускался в сложные подсчеты, чтобы продемонстрировать мне, что там он будет тратить меньше, чем здесь. Гоген был навязчивой идеей Винсента, он постоянно говорил о нем, с восхищением и уважением, и когда тот загорелся идеей создания коммуны художников на Мадагаскаре, Винсент немедленно решил к ней присоединиться. Пусть даже этот замысел казался ему трудно осуществимым, он готов был последовать за Гогеном на Яву или Мартинику, в Бразилию или Австралию, и эта мысль возбуждала его, как подростка.

Я никогда не встречалась с Полем Гогеном. Тогда его никто не знал. И все же он стал моим близким знакомым. У Винсента под кроватью лежал свернутый портрет друга, который он написал в Сен-Реми, и по восторженному тону его рассказов я поняла, какое место тот занимает в его жизни. Винсент был одержим Гогеном, он расписывал мне какие-то подробности, будто впервые, а когда я доводила до его сведения, что он мне это уже рассказывал, он казался удивленным и снова без конца возвращался к эпизодам их совместного пребывания на Юге, которое было восхитительным, но в то же время сложным и полным проблем. Как я ни настаивала, Винсент так и не пожелал вдаваться в детали их конфликта, утверждая, что это больше не имеет никакого значения.

— В то время я слишком много пил.

Ночь, когда Винсент показал мне портрет Гогена, была во многих отношениях примечательной. Винсент хранил под кроватью четыре свернутых в рулоны живописных полотна и всегда отказывался мне их показывать, они предназначались его брату, и он ждал встречи, чтобы передать их. Как только краски высыхали, он снимал холст с подрамника, не слишком церемонясь, и скатывал в рулон диаметром сантиметров двадцать-тридцать, который засовывал под кровать. На подрамнике оставались только те полотна, которые ему особенно нравились или которые казались ему незаконченными — в ожидании момента, когда ему удастся их завершить. Винсент писал без остановки, днем и ночью. На протяжении двух месяцев своего пребывания в Овере он создал более семидесяти полотен. В его крохотной комнатке они лежали повсюду, друг на друге, так что почти не оставалось свободного пространства. Именно разыскивая портрет Гогена, он случайно дал мне возможность открыть для себя подсолнухи.