Вальс деревьев и неба

Винсент пришел сразу после полудня; сумка с принадлежностями для живописи через плечо, складной мольберт в руке и чистый холст под мышкой — он собирался поработать в нашем саду. Он-то не стал прихорашиваться; в конечном счете фетровая шляпа, белая рубашка и черные брюки придавали ему вид не поденщика, а просто художника. Он думал немедленно встать за мольберт: ему нравился свет, но отец настоял, чтобы он сначала отобедал. Мы устроились в гостиной, и я была удивлена теплым тоном беседы: я полагала, что он больной, который приходит на лечение к доктору, но они казались добрыми знакомыми, как пара старых друзей, которые после разлуки обрели былое согласие. Отец сам разлил портвейн, Винсент замялся, доверительно сообщив, что больше не пьет с тех пор, как врач, лечивший его на Юге, посоветовал воздерживаться от любого алкоголя, чтобы предотвратить мучившие его приступы, но отец настойчиво побуждал его не пренебрегать сим нектаром, который не причинит вреда, если употреблять его, соблюдая меру. Винсент, казалось, пришел в восторг от этого совета, и они продолжали болтать, как если бы расстались только вчера. Отец попросил меня узнать, не пора ли уже садиться за стол. Каково же было мое удивление, когда, вернувшись, я услышала, как они говорят на незнакомом наречии. Я знала, что наша семья родом из Лилля, потому что отец подписывал свои работы «Пол ван Рэйсел»[26], но до этого момента понятия не имела, что он говорит по-фламандски. Винсент, казалось, был счастлив, что может изъясняться на родном языке, но очень скоро настоял, чтобы дальнейший разговор шел по-французски, отметив, что отныне это его язык и никакого иного он не желает. Он старательно совершенствовал его, писал брату по-французски и требовал, чтобы тот поступал так же, несмотря на грамматические ошибки и огрехи в спряжении глаголов. Отец нашел, что это весьма похвально, потому что наш язык считается трудным. Винсент впал в задумчивость, склонив голову над бокалом вина, и воцарилось молчание.

— Наверно, тягостно жить вдали от своей страны, — заметил отец.

— Не для меня, — ответил Винсент. — Мой отъезд окончателен. Отныне моя страна — Франция, здесь я чувствую себя дома и никогда не вернусь туда, где родился.

Винсент выглядел озабоченным; он спросил, должен ли тревожиться за свое состояние в будущем. Отец воскликнул, что он вполне здоров, куда здоровее большинства людей, с которыми он сталкивается каждый день. Лично он, доктор Гаше, — и тут отец заговорил с непререкаемостью, которой его обучили как медика на факультете, — считает его выздоровевшим и гарантирует, что мучившие его проблемы остались в прошлом и не повторятся.

— То, что с вами случается, дорогой мой, лечится работой. Вы должны работать смело и не думать ни о чем, кроме живописи.

Обед был таким, какого еще не бывало в нашем доме. Начали мы с аржантейской спаржи в соусе муслин, затем последовали волованы с грибами и печеночный паштет по-царски, лосось в голландском соусе, тушеная говядина с пряностями и вырезка а-ля Ришелье с артишоками по-лионски и припущенной стручковой фасолью, все это в сопровождении шамбертена и шабли. Сама я брала понемножку, но отец все время настаивал, чтобы Винсент взял добавку. Тот запросил пощады, но не смог устоять перед грушевым пирогом с миндалем и шарлоткой со взбитыми сливками.

Все время за обедом они разговаривали о живописи, но только о великих старых фламандцах, которых оба очень ценили. Бокал за бокалом, отец прикончил две бутылки — я хорошо видела, что Винсент лишь пригубливает.

После обеда мы все вышли немного подышать, но жара стояла страшная. Отец устроился на плетеной банкетке, и не успел еще остыть его кофе, как он уже клевал носом. Винсент разложил свой мольберт и стал писать сад, солнце, без шляпы, и, подумав, что она ему не помешает, я отправилась за ней в дом; такое внимание, казалось, доставило ему большое удовольствие, и он поблагодарил меня. Издалека я бросила взгляд на полотно. За несколько минут оно уже расцвело красками.

* * *

Письмо Винсента к Тео, 4 июня 1890 г.

«…завтраки и обеды с ним — тяжелое испытание для меня. Этот превосходный человек не жалеет усилий и готовит обед из четырех-пяти блюд, что страшно вредно и для меня и для него… От возражений меня немного удерживает мысль, что наши обеды воскрешают в его памяти былые дни и былые семейные застолья».

* * *

Часы показывали почти полдень, я опаздывала. Уже закрывая входную дверь, я услышала за спиной мужской голос, заставивший меня подскочить:

— Ты уходишь?