Валис

Пока суд да дело, у меня все шло неплохо – книги продавались, и я получал больше денег, чем мог потратить. Собственно, у всех нас дела шли неплохо. Дэвид держал табачный магазин на городской торговой аллее – одной из самых красивых в графстве Ориндж. Новая девушка Кевина относилась к нему, да и к нам, мягко и тактично; она отлично понимала его специфическое чувство юмора.

Мы рассказали ей о Толстяке и его исканиях, а также о француженке, стащившей «Пентакс». Девушке захотелось познакомиться с Толстяком, да и все мы уже ждали его возвращения. С рассказами, фотографиями и подарками.

А потом пришла еще одна телеграмма. На сей раз из Портленда, из Орегона. Телеграмма из двух слов:

ЦАРЬ ФЕЛИКС

И больше ничего. Только два удивительных слова.

«Ну, – подумал я. – Нашел?» После долгого перерыва «Рипидову обществу» предстоит вновь собраться на пленарное заседание?

Все вместе и каждый по отдельности мы едва ли помнили те события. Предпочли забыть их. Слишком много боли, слишком много надежд вылетело в трубу.

Когда Толстяк прилетел в Эл-Эй-Экс – так называется лос-анджелесский аэропорт, – мы встречали его вчетвером: я, Кевин, Дэвид и похожая на лисичку подружка Кевина – Джинджер, яркая высокая блондинка с вплетенными в косички красными ленточками. Эта колоритная барышня могла проехать ночью чертову уйму миль, чтобы только выпить ирландского кофе в каком-то захолустном ирландском баре.

Вместе с толпами других людей мы слонялись взад-вперед, болтали, и тут внезапно и совершенно неожиданно для нас в толпе прибывших пассажиров показался Толстяк-Лошадник. Улыбающийся, с чемоданчиком в руке, наш друг возвратился домой. При галстуке и в прекрасном костюме, сшитом на Восточном побережье, – последний писк моды. Для нас было потрясением увидеть его – полагаю, подсознательно мы ожидали изнуренного доходягу с пустыми глазами, едва способного брести по коридору.

После дружеских объятий мы представили Толстяку Джинджер и поинтересовались у него, как дела.

– Недурно, – сообщил Толстяк.

Мы пообедали в ресторане дорогого отеля неподалеку. За едой говорили мало. Толстяк казался замкнутым, но не подавленным. Я решил, что он устал. Его лицо хранило следы долгого путешествия. Такие вещи всегда оставляют след.

– А что в чемоданчике? – поинтересовался я, когда принесли кофе.

Отодвинув тарелки, Толстяк водрузил чемоданчик на стол и открыл его ключом. В чемоданчике лежали папки, из которых Лошадник выбрал одну – они были пронумерованы. Внимательно посмотрел на папку, чтобы убедиться, что вытащил ту самую, и передал ее мне.

– Загляни внутрь, – предложил он мне с легкой улыбкой.

Так улыбаются, когда дарят кому-то подарок, зная, что он понравится, и просят сразу развернуть его.

Я открыл папку. Там оказались четыре глянцевые фотографии восемь на десять, совершенно очевидно сделанные профессионалом, – они напоминали снимки, какие бывают в рекламных агентствах и на киностудиях.

Фотографии изображали греческую вазу, а на ней рисунок мужчины, в котором мы узнали Гермеса. Обвивала вазу двойная спираль, красная на черном фоне. Молекула ДНК, в этом не могло быть ни малейшего сомнения.

– Две тысячи триста или четыреста лет, – сообщил Толстяк. – Не рисунку, а самой вазе, гончарному изделию.

– Горшок, – проговорил я.

– Я увидел ее в афинском музее. Она подлинная. Мнение не мое – я не специалист. Подлинность установлена экспертами музея. Я говорил с одним из них. Он не понимал, что означает орнамент, и очень заинтересовался, когда я объяснил, что к чему. Вазы такой формы – krater – позже использовались как купели для крещения. Одним из греческих слов, которые всплыли у меня в голове в марте семьдесят четвертого, было krater. Я услышал его в связи с другим греческим словом – poros. Словосочетание poros krater обозначает «известняковая купель».

Несомненно, дохристианский рисунок был не чем иным, как двойной спиралью Крика и Уотсона. Формой, к которой они пришли после многих лет проб и ошибок. И вот она на древней вазе, нарисованная абсолютно правильно.

– Ну и? – спросил я.

– Так называемые переплетенные змеи кадуцея[25]. Изначально кадуцей, который по-прежнему является символом медицины, был жезлом не Гермеса, а… – Толстяк помедлил, глаза его горели, – Асклепия. Он обладал особенным значением кроме мудрости, олицетворяемой змеей. Жезл указывал, что его обладатель – священная персона, которой нельзя докучать. Вот почему его носил Гермес, посланник богов.

Все мы некоторое время молчали.

Кевин начал было бормотать что-то саркастическое, что-то в своей сухой разумной манере… но вскоре тоже замолчал.

Рассматривая глянцевые снимки восемь на десять, Джинджер проговорила:

– Как чудесно.

– Величайший врач во всей человеческой истории, – сказал ей Толстяк. – Асклепий, основатель греческой медицины. Римский император Юлиан, известный как Юлиан Отступник, поскольку он не признал христианство, считал Асклепия богом богов. Юлиан поклонялся ему. Продлись это поклонение подольше, вся история западного мира изменилась бы коренным образом.