Валиханов

Эти официальные сведения не совпадают с теми, которые содержатся в переписке Достоевского. Федор Михайлович, выехавший из Семипалатинска 2 июля, пробыл в Омске несколько дней. Здесь Достоевские взяли из корпуса сына Марии Дмитриевны от первого брака, Павла Исаева. Тогда же состоялось знакомство Федора Михайловича с Екатериной Ивановной Капустиной, доброе участие которой он ощущал и в острожные годы, и после, в Семипалатинске. Светлую память о Екатерине Ивановне он сохранил на всю жизнь, посылал ей через Валиханова свои книги. Возможно, что и дружба с Дмитрием Ивановичем Менделеевым овеяна воспоминаниями Достоевского о Сибири, о Екатерине Ивановне.

Несколько дней в Омске — это встречи с Валихановым. Федор Михайлович в письме Гейбовичу, рассказывая об омских впечатлениях, сообщает: «…Валиханов объявил мне, что его требуют в Петербург и что через месяц он туда едет». О болезни ни слова. Почему? Не исключено, что Чокан так долго — более полугода — задержался в Омске не только из-за болезни. В этой задержке есть и что-то намеренное. Потанин в своих воспоминаниях о Валиханове ворчит, что Чокан сидел в Омске и старался убедить Чингиса Валиевича дать ему содержание на время петербургской жизни, а Чингис Валиевич, имея большое семейство на руках и зная мотовство сына, хотел ограничить его небольшой суммой. Потанин есть Потанин. Он ничего не выдумывает, он вспоминает со всей достоверностью… то, о чем ему, посмеиваясь, рассказывал Чокан. Но ведь сам же Потапин написал в своих воспоминаниях, что Чоканом владела такая блажь — налгать на себя, он даже дразнил своих друзей, рассказывая о себе небылицы и приписывая себе гнусные поступки, которых не совершал… Не получилось ли и на этот раз так?

Но что за причины могли быть у Чокана для оттягивания своей — триумфальной! — поездки в столицу?

Прежде всего та требовательность к себе, которую он выработал с юности. Валиханов представлял себе огромное значение привезенных им сведений. Поэтому он отказался от стиля официальных бумаг, писал свой отчет свободно, вдохновенно, в манере, свойственной тогдашней публицистике.

И Чокан понимал: пока он все не вспомнит, не запишет наедине с собой, ему нельзя ни с кем делиться своими наблюдениями, впечатлениями, размышлениями, выводами. Нельзя ничего разбрасывать — потом не соберешь. Но как в Омске отмолчаться? У него там столько добрых друзей, за него так волновались и Капустины и Гутковские. К тому же все знают, что он блестящий, остроумный рассказчик. Как тут быть? Его первое стремление — не выходить из дома, не показываться на людях. И Гутковский охотно идет навстречу Чокану, поддерживает слухи, что Валиханов все еще нездоров.

Еще одна причина, по которой Валиханов не собирался ехать в Петербург, пока не закончит полностью работу над отчетом, — известная ему судьба Виткевича, исчезновение собранных Виткевичем материалов, смерть Ивана Кирилова, кража из арзамасской гостиницы семи тетрадей дневников Карелина.

Человек, столь много разузнавший о Кашгаре, имел основания опасаться за свою жизнь. Валиханов принял необходимые меры предосторожности. Он не повез в Петербург ничего незавершенного, ничего лишь в памяти, для бесед в Азиатском департаменте. Он все сведения, все выводы, все предложения касательно русской политики в Восточном Туркестане изложил письменно. В Омске его отчет перебелил писарь. Отчет Валиханова, таким образом, существовал уже не в единственном экземпляре. И поехал с запечатанным пакетом не сам Валиханов. Как явствует из письма Гасфорта Ковалевскому, отчет Валиханова был отправлен с фельдъегерем 27 января 1860 года, а только вслед засим выехал из Омска поручик султан Валиханов.

В Петербург, в Петербург… «Год прожив там, вы бы знали, что делать!»

Тюмень — Екатеринбург — Пермь — Казань — Владимир — Москва. Все ближе расстояния меж городами и деревнями, все населеннее, плотнее Россия. Из Москвы в Петербург Чокан ехал по железной дороге, уже вошедшей в казахские сказки о чужестранных чудесах.

Петербург предстал перед Чоканом, как и перед любым русским образованным провинциалом того времени, — восторженное узнавание всего, что с отрочества знакомо, что прочувствовано и пережито над страницами Пушкина, Гоголя, Некрасова, Достоевского, над каждой новой книжкой столичного литературного журнала.