Валентин Серов

30 декабря 1909 года в газете «Русское слово» появилось письмо Репина с нападками на Совет галереи. Последовало объяснение Серова с Репиным.

Серов рассказывает о нем в письме к В. В. Матэ:

«Вышла у нас тут с Репиным размолвка насчет покупок в галерею. По его мнению – он это напечатал, – мы, „наследники“ П. М. Третьякова, заполняем галерею мусором художественного разложения – недурно. А тут еще нападки невежд гласных, утверждающих, что в галерее моют картины мочалками и смывают до холста. Преглупо все это. В этом году дослуживаю третье трехлетие, но, несмотря на все нападки, своей кандидатуры не сниму. Выберут другого – отлично. Свою миссию исполняю по совести, и напрасно Илья Ефимович упрекает меня в недобросовестности – будто я ему втираю очки (указав на одно произведение на „Союзе“ молодого настоящего художника, которое мне понравилось). Репин заподозрил меня в издевательстве над ним, над Репиным, – потом эту картину купили в галерею. Теперь Репин хвалит Врубеля, а я хорошо помню, как он его ругательски ругал раньше. Да, Репин художник громадный, единственный у нас, а мнение его ничего, по-моему, не стоит, да и меняет он его легко».

В конце февраля 1910 года Серов уехал в Домотканово – лечить экзему. Болезнь эта, долгие годы мучившая Серова, была нервного происхождения, и спокойная обстановка Домотканова всегда действовала на него благотворно.

На этот раз Серов пробыл там недели полторы. В Домотканове тоже было невесело. Когда-то он там много работал: писал портреты, пейзажи, делал рисунки для басен. Теперь же все дни почти ничего не делал.

И вообще последние пять лет жизни Серов не написал ни одного пейзажа. Может быть, потому, что пейзаж требует спокойного созерцания, а Серов был постоянно возбужден последние годы.

А может быть, потому, что из его жизни ушло Домотканово, верный источник пейзажного вдохновения? То, что он бывал там изредка, то, что он по-старому встречал там радушный прием, не имело сейчас значения.

В Домотканове поселилась тоска: там произошло непоправимое и страшное. Самое страшное. Умерла Надя, милая, чудная, застенчивая Надя. Ах, как это было ужасно! Как было горько и больно. Как остро врезалась в память картина: Надя, лежащая на столе, Надя в гробу…

Как часто неожиданно волной захлестывало это воспоминание: в московской квартире; на улице в Петербурге – где-нибудь недалеко от Кирочной; в афинской гостинице…

И теперь в Домотканове уже не было того особого покоя, той безмятежности, какие, сама того не ведая, создавала теплом своего сердца, светом вечно девичьей улыбки Надя.

И в Абрамцево не поедешь, чтобы рассеяться. Там, возле церкви, чудесной церкви, которую так весело строили когда-то все участники мамонтовского кружка, в которой венчался Василий Дмитриевич Поленов, за часовенкой, что поставлена была потом над телом Андрюши Мамонтова, слева от нее, под густой тенью старых абрамцевских деревьев выросли два могильных холмика…

Веруша, давшая жизнь его искусству и которой его искусство дало бессмертие, покоится в одной из них. А в другой – ненадолго пережившая свою дочь Елизавета Григорьевна: Савва Иванович был совсем убит свалившимся на него горем. Все находилось на прежних своих местах в Абрамцеве: так же стояли у окон вдоль стены стулья с гнутыми спинками, так же осенними днями солнце пробивалось сквозь пожелтевшие листья старых деревьев и играло на стене, на фаянсовой тарелке, на раскрашенном гренадере… Только навсегда ушла радость из этого дома, и лишь портрет Веруши на стене, в той самой комнате, где он был написан, вызывал среди других висевших там картин самое живое воспоминание об ушедшей отсюда радости.

Но, конечно, не только тоска, поселившаяся в Домотканове и в Абрамцеве, была причиной того, что Серов не писал в те годы пейзажей. Их не обязательно было писать именно там. Ведь писал же он пейзажи и в Финляндии, и на даче у Коровина. Да и вообще при желании в России можно найти пейзажи где угодно, можно сойти с поезда на любом полустанке и писать то, что увидишь.

Но как раз это Серову сейчас не под силу. Ему тяжело в России. Он стремится уйти от всего того, что было в действительности, действительности страны, где правит держиморда. Он всячески пытается уйти от нее, а она хватает его за полы.

Он едет в Грецию, чтобы заняться историей, и узнает из первой же прочитанной им газеты о разгоне Думы. Он едет в Париж, чтобы ходить в театры и музеи, и узнает, что по просьбе российской полиции высылают из Франции его ученика.

Он пытается уйти в русскую историю и обнаруживает там иезуитски страшного опричника, деспотизм Петра. А в конце жизни он увидел на миг пугающе мрачное видение – паука Бирона.

А кабала заказных портретов! Они – камень на его ногах. Редко попадается такая красота, как у Гиршман, даже такие модели, как Акимова, Позняков, Турчанинов, – редкость. И он вынужден писать всех этих Красильщиковых, Морозовых, Ливен, всех этих купчих и дворянок, одинаково пошлых и скучных.