Валентин Серов

Ульянов рассказал, что он еще с 1905 года взят под надзор. Тогда ему сказали, что ищут «знаменитого революционера Ульянова». Ни Серов, ни Ульянов ничего не знали о знаменитом революционере, однофамильце Николая Павловича. Обидно только, что у российской полиции оказались более длинные руки, чем это думалось, и надо уезжать, а у Ульянова и его жены нет даже денег на дорогу. Деньги дал Серов. На прощание он сказал:

— Что делать! Гонят отсюда, гонят оттуда… Куда деваться? А все-таки от Москвы не уйдешь — не уедешь. Скоро и я двинусь туда же! — В конце года Серов был уже в Москве.

Он ехал домой с раздвоенным чувством. Хотелось увидеть семью. Обнять жену. Поглядеть, как дети. Старшие — Оля, Саша — совсем уже взрослые люди… А недавно появилось еще одно крохотное существо, еще одна дочь — Наташечка, как он ее называет. К ней — необыкновенная нежность, какой, кажется, не было ни к кому из детей. За время его отсутствия Наташечка стала болтать. Он позволяет себе с ней то, чего не позволял со старшими. Он просит няню приносить ее утром к нему в постель и барахтается с ней.

— Давай пошалим, Наташка.

Но Наташа — серьезная девочка, она хмурится (совершенно серовский взгляд), толкает его розовыми ножками и говорит: «Шулюн». А он счастливо хохочет.

И теперь, куда бы он ни уезжал, в письмах к жене, к старшей дочери, исполненные нежности, по-серовски коротенькие упоминания о Наташе: «…целую тебя и сыновей и Наташку (Шулюн)», «Что Наташечка, милая, сердитенькая?», «Наташечку поцелуй, но пусть она не пихается…».

Так было в семье. А за пределами его дома была Москва, был Петербург, была Россия: красноносые полицейские, «Новое время», нищие мужики.

И даже близкие люди стали бесконечным источником огорчений. Через несколько дней после приезда из-за границы произошел очень неприятный конфликт с Репиным.

Конфликт этот зрел целый год. В январе 1909 года Репин писал Остроухову:

«Не так давно в „Олоферне“^[92] я слышал и видел Шаляпина. Это был верх гениальности… Как он лежал на софе!.. Архивосточный деспот, завоеватель в дурном настроении!.. Предстоящие цепенеют, со всеми одалисками. Цепенеет весь театр, так глубока и убийственно могуча хандра неограниченного владыки…

Когда я прочел в газетах, что Головин это изобразил, и если его приобрела Третьяковская галерея, значит, стоит… Поскорей смотреть „гвоздь“. Какое разочарование!!! Я увидел весьма слабые упражнения дилетанта. Из тех ассирийских тонов, какие Шаляпин дивно воспроизвел на сцене, Головин одолел только слабую раскраску, как офицеры на фотографии. А рука! Если Шаляпин гениально провел по живой своей мощной руке архаические черты, по главной схеме мускулов, то этот бедный дилетант наковырял такую ручищу!!! И как он ее скучно елозил — раскрашивал! — телесной краской!!!.. Ну да черт с ним, мало дилетантов, и кто же им запретит посягать на Шаляпина?! Все равно хлам произведут…

Но когда этот заведомый хлам покупает знаменитая на весь мир русская галерея картин???

Ваш И. Репин

Я уверен, что Вы не могли быть за покупку этой ничтожной бутафорщины».

Итак, Репин уверен, что картина попала в Галерею не по инициативе Остроухова, более того, он уверен, что Остроухов не мог быть за ее приобретение. Кто же тогда мог? Цветков? Ну уж за него-то Репин мог быть трижды уверен.

Остаются Серов и Боткина. Здесь у Репина были все основания отнести «вину» на счет Серова. Он знал отношение Серова к новому искусству, особенно к художникам круга «Мира искусства» (а Головин в то время писал декорации для дягилевского театра), он знал, что шаляпинский Олоферн — создание рук Серова, что Серов очень ревниво относится к опере, ставшей для него символом памяти об отце.