Валентин Серов

И ответ радостный я уже начал Вам писать — как вдруг Свеаборг и тра-ла-ла! Невинен я, как младенец, а вид у меня подлый, и пришлось мне со всем своим табором месить киселя…».

Андреев явно скромничал, уверяя, что он «невинен, как младенец», или теперь уже писал с учетом перлюстрации.

Лишь год спустя Серов получил возможность сделать портрет. Он, видимо, с удовольствием работал над ним, потому что кроме основного, писанного гуашью и поступившего в собственность Рябушинского, Серов сделал еще два варианта литографий для себя, для Андреева и еще для нескольких человек. С одной из них было сделано шесть оттисков, с другой — неизвестно, но, видимо, столько же или почти столько.

Литографии эти — более интимная работа, чем портрет, но все три вещи сделаны без всякой иронии. Это не выдающиеся работы. Видимо, симпатия к Андрееву почему-то помешала Серову раскрыть двойственность его образа с такой силой и выразительностью, как в портрете Бальмонта. Все его портреты — это раскрытие только одной сущности Андреева, Андреева-писателя, но не Андреева-человека.

Осенью Серов вернулся из Ино в Москву и опять очутился в гуще событий.

Приехала в Москву Валентина Семеновна: ее выслали из Судосева. Она там кроме музыки занималась беседами с крестьянами на темы политики и революции. Когда Римский-Корсаков был изгнан из консерватории, судосевские крестьяне прислали ему приветственное письмо^[73].

В Москве Валентина Семеновна организовала передвижную «Народную консерваторию», ездила с концертами по заводам Москвы и Подмосковья.

Во время забастовок устраивала рабочие столовые. Серов помогал ей, доставал деньги у друзей: у Шаляпина, Коровина, у многих других.

Черносотенцы прислали Валентине Семеновне письмо: «Графиня, если Вы не перестанете кормить рабочих, мы Вас убьем». И они готовы были выполнить свою угрозу. Вскоре после этого письма Валентина Семеновна, подъезжая на конке к столовой, увидела группу бандитов, поджидавших ее. В тот день пришлось вернуться домой. После этого случая была организована вооруженная дружина, которая постоянно дежурила около столовой.

Серов очень беспокоился за мать, но, конечно, хорошо ее понимал. Он и сам всегда находился там, где происходили какие-то события. Он был у Таганской тюрьмы в день освобождения политических заключенных, в университете, когда там строили баррикады, был на крестьянском съезде.

В октябре Серов шел за гробом Баумана, убитого черносотенцами. Это убийство, последовавшее сейчас же после манифеста 17 октября, провозглашавшего дарование гражданских свобод, потрясло всех. Даже Коровин, всегда далекий от всяческой политики, проникшись трагичностью события и торжественностью момента, шел рядом с Серовым в этой величественной и скорбной процессии.

«Это… было нечто изумительное, подавляющее, великолепное, — писал Горький. — Ничего подобного в России никогда не было. Люди, видевшие похороны Достоевского, Александра III, Чайковского, с изумлением говорят, что все это просто нельзя сравнить ни по красоте, ни по величию, ни по порядку, который охранялся боевыми дружинами».

Шествие произвело на Серова необыкновенное впечатление. Он очень многое понял в тот день, чего не понимал раньше. И мысли и впечатления, вызванные похоронами, вылились у него в эскиз, который в ряду его революционных работ занимает особое место.

Небольшая, наспех набросанная под свежим впечатлением картинка кажется огромным полотном.

Поток людей, темный, почти черный, люди в едином порыве наклонены вперед, и нет сейчас такой силы, которая смогла бы их остановить.

Смерть потрясает души живых, смерть насильственная делает их решительными и бесстрашными.

Огромный катафалк реет над толпой. Он тоже устремлен вперед. Он тоже борется вместе с живыми. Он — их знамя в ряду других знамен — красных знамен, перевитых крепом, наклоненных вперед и тоже движущихся вместе с неудержимым людским потоком.

Движение вперед — вот лейтмотив композиции. Это движение ощущается почти физически. И ритм линии голов и знамен и ритм красного и черного звучат торжественно и скорбно, как похоронный марш.

В этой сплошной массе людей чувствуется толпа, обретшая силу и сознание силы. Какой путь прошел народ с того дня Кровавого воскресенья, когда он, Серов, из окон Академии художеств делал наброски ужасных сцен уничтожения безоружных людей, — до сегодняшнего дня! Сегодня и он идет с ними, с этими людьми, и в этой толпе его друзья: художники, писатели, артисты…

Следует сравнить «Похороны Баумана» с «Солдатушками», чтобы понять, как воспринял Серов изменения, происшедшие в сознании людей за эти месяцы. Там, в «Солдатушках», толпа отпрянула, подалась назад, отступила, она теснится где-то в углу, она беспомощна перед неожиданным натиском грубой силы. Здесь она заполнила собой всю картину, она вытеснила из нее «солдатушек» и движется, движется вперед. Плывет над головами огромный гроб, плывут знамена. Сила людей сейчас несокрушима.